Преосвященный сидел в покойных креслах, в белом клобуке, со сверкающим бриллиантовым крестом на высокой камилавке. Иакинфу показалось, что митрополит совсем не переменился за те пять лет, что он его не видел. То же благообразное, но надменное и неприветливое лицо. Поприбавилось только седины в бороде да орденов на груди. Их и вешать-то было уже некуда.

Нижегородский владыка был прав. Иакинфа пригласили к митрополиту именно для у_в_е_щ_е_в_а_н_и_я. К нему Серафим и приступил без лишних слов. Иакинф усмехнулся. Невольно вспомнилась такая же вот у_в_е_щ_е_в_а_т_е_л_ь_н_а_я беседа тридцать лет назад у архимандрита Сильвестра в Казани. Тот убеждал его перед окончанием академии принять на себя чин ангельский. Только вот беседа, помнится, не носила столь официального характера, шла в просторной ректорской столовой, подогревалась добрым вином, которым казанский архимандрит не забывал наполнять стаканы, да и был он куда более доброхотен и благоречив, нежели сумрачный митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский. И шел тогда Никите двадцатый год, а не пятьдесят шестой, как теперь. И тем не менее, тогда-то на все соблазны, которыми прельщал его архимандрит Сильвестр, он отвечал одно: "Не же-ла-ю!" Так ничем и кончилась та давняя беседа, и только потом, выполняя уговор с Саней, принял он столь необдуманно постриг иноческий.

Но уж если несмышленого кутейника не мог увлечь тогда многоопытный искуситель, то его теперешнего ни в чем не мог убедить куда менее велеречивый митрополит.

И все-таки битый час длилось это тягостное для обоих увещевание. Митрополит ссылался на святость иноческого сана, на преклонные лета Иакинфа, в кои поздно уже менять стезю жизненную. Принимая в расчет ученые заслуги Иакинфа, обещал смягчение для него сурового иноческого устава. Но Иакинф стоял на своем и, как тот упрямый казанский семинарист, твердил одно и то же: "Не могу, ваше высокопреосвященство. Не в силах я оставить сего намерения… пойти против совести…"

Владыка терял терпение, багровел и наконец, ударив о пол посохом, отпустил строптивого монаха.

А в пятницу прискакал в лавру возбужденный Шиллинг и, едва сбросив цилиндр и крылатку, вытащил из заднего кармана фрака свернутую в трубку бумагу.

— Смотрите, батюшка, что я для вас раздобыл. Князь Мещерский передал мне дословную с определения Святейшего Синода.

Иакинф так и впился в бумагу.

Ну что бы он право делал без Павла Львовича? И как только тому все удается?

Пробежав глазами несколько первых фраз, в которых излагались обстоятельства лишения его архимандричьего сана, он добрался наконец до самого главного: "…ныне он, Иакинф, несмотря на оказанную ему милость, просит о снятии с него звания монашеского и об увольнении из ведомства духовного в светское, в каковом намерении и после сделанного ему увещевания остался непреклонным. Святейший Синод, судя по таковой его, Иакинфа, решимости, а вместе, принимая в уважение ходатайство об нем Министерства Иностранных дел… решил, полагаясь на основание преждебывших примеров, с просителя монаха Иакинфа сан монашеский снять, а затем, исключив его, Иакинфа, из духовного ведомства уволить в ведомство Министерства Иностранных дел; о чем для надлежащего исполнения Преосвященному Митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому предписать указом…"

— Ура, Павел Львович, ура!!! — Иакинф схватил Шиллинга и закружил его по келье.

— Да погодите вы, погодите, — взмолился Шиллинг. — Вы не дочитали, там еще что-то есть.

Иакинф поднял к глазам бумагу: "Но как вышеупомянутое, в 1823-м году состоявшееся, определение Святейшего Синода, коим он, Иакинф, лишен сана Архимандрита и оставлен в звании простого монаха, утверждено Блаженной памяти г_о_с_у_д_а_р_е_м и_м_п_е_р_а_т_о_р_о_м А_л_е_к_с_а_н_д_р_о_м 1-м, то, не приводя настоящего об нем, Иакинфе, положения во исполнение, внести оное предварительно на в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_е ныне благополучно царствующего г_о_с_у_д_а_р_я и_м_п_е_р_а_т_о_р_а благоусмотрение, что и представить г-ну Синодальному Обер-прокурору; для чего к обер-прокурор-ским делам дать копию".

Подписано определение было двенадцатого мая 1832 года.

Опять непредвиденная отсрочка!

III

На сей раз отсрочка была, правда, недолгой. Уже двадцатого мая князь Мещерский удостоился приема у императора. Аудиенция была назначена в Петергофе, куда Николай I переехал так рано в ожидании английской эскадры, которую готовились принять со всеми возможными почестями. Но и здесь, как и в Зимнем, да, впрочем, и во всей империи, царил высочайше предустановленный порядок. Доклады министров и прочих сановников производились в точно определенные часы ч минуты, для каждого ведомства был высочайше утвержден не только покрой мундира, но и цвет подкладки, образец усов, форма прически. По всей империи должна была царить любезная сердцу государя гармония.

Сам Николай был облачен в темно-зеленый кавалергардский мундир. Грудь обложена ватой, стройные ноги обтянуты белоснежными лосинами, недавно отпущенные усы, которые отныне могли носить лишь военные, устремлены вверх острыми стрелами.

Аудиенция подходила к концу. Последним князь представил на благоусмотрение императора решение Синода о снятии с монаха Иакинфа иноческого сана и о совершенном исключении его из духовного звания с причислением к министерству иностранных дел в качестве светского чиновника. Дело это Мещерский считал предрешенным, раз уж государь соизволил повелеть Синоду рассмотреть оное безо всякой очереди.

Но тут в кабинет неожиданно вошел генерал-адъютант Бенкендорф с тщательно начесанными на высокий лоб волосами и без привычной улыбки на розовом, холеном лице.

Видно, какое-то важное дело заставило графа нарушить строгий порядок и прервать неоконченную аудиенцию.

— Придется тебе, князь, подождать, — проговорил император негромко. Тяжелый его подбородок опустился на шитый золотом воротник мундира. — Слушаю, граф.

— Ваше величество, только что получено из Иркутска письмо от известного вам лица, и я счел долгом немедленно доложить вам. Не изволите ли взглянуть сами, государь, на отчеркнутые мною места.

Это было письмо Романа Медокса, освобожденного Николаем из Шлиссельбургской крепости и в звании рядового высочайшим повелением сосланного в Восточную Сибирь. Жил тот в Иркутске второй год на положении, которое вызывало недоумение у тамошнего начальства. Сам генерал-губернатор сибирский не знал, как обращаться с сим рядовым, который живет, однако, на частной квартире в обывательском доме, носит партикулярное платье и в службу никуда не ходит.

"По сделанному мне вопросу, — писал Медокс, — я средь сильной борьбы чувств, при всевозможном отвращении от доносов, наконец вынужден священнейшим долгом писать к вашему высокопревосходительству как для открытия тайны, могущей иметь чрезвычайные последствия, так и для совершенного отклонения от себя подозрений в деле, которое кажется мне гнусно паче всякого доноса, — гнусно тем более, что после четырнадцатилетнего ужасного заточения в Шлиссельбурге, освобожденный милосердием государя, обязан его величеству жизнию…

Впрочем, о всей беспредельной благодарности моей может судить лишь тот, кто, подобно мне, быв долго узником в сыром и темном углу, вдруг очутился велением милосердного царя под светлым сводом неба…

Зная вашу близость и несомненную преданность к его величеству, я уже давно колеблюсь мыслию писать к вам, но, признаюсь, всегда удерживался наиболее ненавистью к доносам и страхом казаться подло ищущим личных польз в деле столь прискорбном, сопряженном с падением многих. Теперь, будучи спрашиваем, удобнее объясниться истинно алчущий счастьем быть полезным…"

Николай нетерпеливо перевернул страницу. Письмо было длинное — целая тетрадь, исписанная четким, убористым почерком.

— Да, это надобно прочесть со всем вниманием. А пока, граф, передай в двух словах самое главное. Князь подождет.