Она и бант-то снимала бережно… и мелькнула мысль, что надо бы поделиться, к примеру, с эльфиечкой… и с Лизанькой, пусть она держится холодно, отстраненно, но все не чужой человек… и с Иолантою, которую зеркала зачаровали.
Трюфеля, обернутые тонкой папиросной бумагой, манили.
Каждый папиросною бумажкой обернут, ленточкой перевязан. И запах шоколада лишает воли… и Себастьяну, в отличие от Тианы, сама мысль о том, что этим богатством делиться надобно, ненавистна.
— Сколько съел? — Аврелий Яковлевич вытер нос и поднялся. Умывался он тоже из фонтана, уже не боясь замочить рубашку, которую следовало признать испорченной окончательно — этакие пятна крови ни одна прачечная не выведет.
Фыркал.
И воду, зачерпывая вместе с колдовским маревом, пил. А она текла по рукам, в набрякшие рукава, на брюки…
— Три…
Хотелось больше, чтобы все и сразу. Но, слава Вотану, хватило благоразумия остановиться, не потому, что почувствовал Себастьян отраву, нет, просто испугался, что если съест все и сразу, то на утро ничего не останется… а энергия нужна была.
Мало ему овсянки, на воде сваренной.
И шпината, которым давится, но ест, подбирая крупицы пальцами…
— Повезло, — Аврелий Яковлевич больше не злился. Сумку поднял, которая стояла под фонтаном, раскрыл и вытащил флягу. — На вот. Ушица. С травками…
О том, что за травки, Себастьян спрашивать не стал: так оно спокойней.
— Пей-пей… вот оно как, значит… как понял?
— Да… поплохело…
…шкура засвербела, и головокружение опять же случилось, которым ни Себастьян, ни Тиана не страдали. А еще непонятная резь в животе.
— Я пальцы в рот сунул, вывернуло, что еще осталось… ну и вашего… средства принял…
…безоаров камень, который достался Тиане в простеньком серебряном ожерелье, Себастьян не растолок, как требовалось, но грыз, сглатывая горькую вязкую слюну.
— Чутка полегчало… я и пошел… если связной, то в больничку… а тут вы… и вот.
— И вот, — Аврелий Яковлевич присел рядом и по плечу похлопал. — Ты пей ушицу, пей… тебе полезно. Завтра еще принесу. Мяса тебе пока нельзя… сумку-то возьмешь, но поостережись, бурштыновые слезы — дрянь редкостная… дорогая… на Серых землях добывают из мертвых сосен.
Себастьян кивнул, так, поддержания беседы ради. Про мертвый янтарь ему доводилось слышать, и благо, что до сего дня лишь слышать. Но постепенно отпускало. А с ухой, терпкой и несколько солоноватой, но явно сдобренной от души не только травами, жизнь налаживалась.
— Запретные обряды, на крови… да все одно находятся охотники… дураки… толкуешь им, толкуешь…
— Аврелий Яковлевич… — Себастьян одного такого дурака лично знал, но в свете последних событий вынужден был признать, что дурость эта — семейного свойства. — У меня к вам просьба будет… личная…
— Бабу приворожить?
— Да нет… другое… Лихо глянуть, братца моего… проклятие подцепил, да так, что говорят, будто бы снять никак. И что от него вреда нету, да…
— Не веришь.
— Не верю. Он… неправильно выглядел. И пахло от него не так… а еще тут объявился… ну да сами знаете, читали, небось, послание мое…
Аврелий Яковлевич хмыкнул.
— Читали. От вместе с Евстафием Елисеевичем и читали. Очень оно у тебя душевным вышло, Себастьянушко. Прямо так на слезу и пробило…
Смеется. А вот Себастьяну вовсе не до смеха.
— Так, значит, редкого яду на меня не пожалели?
— Тут, Себастьянушка, за бурштыновы слезки алмазами платят… ты-то метаморф, тварь свойства полумагического, вот тебя сразу и скрутило…
На тварь ненаследный князь не обиделся.
— А был бы человеком, то и не почуял бы… дня два не почуял бы, а там и слег бы с простудой… лечили бы, да… лечили, — Аврелий Яковлевич снова себя за бороду дернул. — Только без толку все лечение было бы… простуда перешла б в пневмонию… или в чахотку… ну а дальше, сам понимаешь… сгорел бы за недели две-три… и главное, что пакость эту так просто не обнаружить. В первые сутки — это еще да, остается мертвый след, а вот дальше… только если искать направлено.
— В первые сутки никто себя отравленным не чувствует… и вправду мерзость.
— Еще какая… одно радует, что обряд на янтарь сложный, не каждому по зубам, а кровят сосны мало, вот и получаются сущие капли…
Аврелий Яковлевич потрогал переносицу и иным, деловитым тоном, велел:
— Коробку и конфеты завтра передашь. Утром скажешь, что родне… через знакомого… следа, конечно, не возьмем, но для порядку пусть будет оно. Теперь, что до остального, то… дело такое, Себастьянушка. Придется тебе потерпеть.
— Я уже терплю. Куда боле?
— На хельмовку ты не вышел… и боюсь, что так просто не выйдешь. Пока держись, приглядывайся, а я… старая она, мил мой друг. Настолько старая, что… меня постарше будет.
Он-таки вырвал из бороды курчавый седой волос, который в раздражении кинул в фонтан.
— Мы, мил друг Себастьянушка, про Миндовга уже беседовали… но ничего, еще побеседуем… Вот что интересно… до павильона этого Цветочного он еще в разуме был… а потом сдал и быстро так… стремительно… о том уже позабыли… и память-то трогать не след, Себастьянушка, короли того крепко не любят. Но порой надобно…
Себастьян кивнул и, зачерпнув воды, позволил ей просочиться сквозь пальцы, в ладони осталась муть колдовского тумана.
— А вот еще информация интересная. Аккурат в это время фавориткою Миндовга становится некая Эржбета Баторова… княжна… — Аврелий Яковлевич продолжил терзать бороду. — Только вот упоминаний о роде князей Баторовых я не нашел… и портретов ее не осталось, хотя ж и известной женщиной была. Описаний и тех мало… упоминают, что была женщиной красоты необыкновенной, белокожа, темноволоса…
— Эржбета…
— Не туда мыслишь, Себастьянушка. Имя-то нередкое… может статься, что нынешняя Эржбета к той отношения не имеет… а может, и наоборот. Смотри. Думай. Не мне тебя учить. Я только рассказать могу… да и то немного.
Себастьян взмахом руки отогнал особо наглого комара, уже пристроившегося на плече. Пусть бы и кожу ненаследного князя он бы не пробил, но все одно было неприятно.
— Откуда та взялась — не понятно. Если и был кто-то, кто знал правду об этой… княжне, — Аврелий Яковлевич сплюнул, наглядно демонстрируя, что именно думает об Эржбете Баторовой, — то унес эту правду в могилу… ты не подумай, я допросил людишек…
Пальцы хрустнули, и звук этот заставил Себастьяна дрогнуть. Допрашивать Аврелий Яковлевич умел, и что и с того, что беседовать приходилось большей частью с трупами?
…значит, минулой ночью на кладбище местное наведался.
— …но те, кто поднялся, ничего толкового сказать не могли… а вот те, которые могли бы, тех упокоили славно… с полным, так сказать, благословением… Те же, кто говорить могут… нет, не боятся, там, за гранью, страхи отступают, но говорят неохотно… и помнят мало, точно еще при жизни память им вычистили. Однако на одном сошлись, что с этой женщиной неладно было. Поначалу Миндовга очаровала… а там и зачаровала. Это непросто, Себастьянушка… в нем та же древняя кровь, что и в Радомилах, течет… помнит она Вевельских цмоков и не только их. Чай, не зря короли меж собой роднятся, берегут богами даденое… нет, простой колдовке королю глаза застить не удалось бы… а эта сумела. Не сразу, думаю, но капля камень точит… источила и сердце, и разум, и душу…
Он тяжко вздохнул и пригладил растрепанную бороду.
— Как бы там ни было, но в Цветочном павильоне она обжилась крепко… тянула из девиц силы… а как Миндовга… скинули, то и она исчезла. Куда? Не известно. Тогда ее сочли мертвою, жертвой… хотя не жертва она, думаю, что не одного короля заморочила…
— Для чего?
— Как знать… кто ж их, колдовок, поймет… Миндовг-то Хельмовы храмы прикрыл. Может, она возвернуть все хотела, да не выпало. А может и чего иного… возилась же с павильоном не один год. Чего ради? Уж с Хельмовыми жрецами быстро бы вопрос решила… да и решила, многие высшие спаслись, но чтоб веру возродить, то нет. А после сынок Миндовга сторицей за отцовские обиды разыгрался… ни одного храма не осталось…