Себастьян проспал без малого сутки, что, в общем-то было нормально. И за эти сутки Аврелий Яковлевич окончательно убедил себя, что нет никакой надобности в том, чтобы посвящать старшего актора, во сне выглядевшего умилительно-беззащитным, в подробности той давешней, и как ведьмак надеялся, крепко похороненной истории.

…запах?

…как еще может пахнуть от посвященной Хельму, как не кровью и болотными белоцветами, ночными, блеклыми цветами, что единственно возлагались на алтари Слепого бога?

Первым, кого Евдокия увидела в Познаньске, был Аполлон. Он стоял у вагона, широко раскрыв рот, и озирался. Вид при том Аполлон имел лихой и слегка придурковатый, что, как поняла Евдокия, в целом было для ее несостоявшегося жениха весьма характерно.

— Дуся! — воскликнул он и, раскрыв руки, поспешил к ней. Подхватив Евдокию, Аполлон стянул ее с железной лестнички. — Дуся, что ты там все возишься?

От него пахло чесноком и немытым телом, а еще самую малость — медом.

— Что вы тут делаете? — Евдокия не без труда вывернулась из медвежьих объятий.

— Тебя жду.

— Зачем?

— Так ведь Познаньск, — сказал Аполлон, взмахнувши рукой.

— Вижу, что Познаньск.

Местный вокзал был велик. Выстроенное в три этажа здание, сияло белизной и сусальной позолотой. С крыши его, украшенной медным паровозом, аки символом прогресса, свисало знамя. По позднему времени — на часах, подсвеченных изнутри газовым фонарем, было четверть третьего ночи — вокзал радовал тишиной.

Спешили выбраться на перрон поздние пассажиры. И одинокий дворник в форменном белом фартуке бродил вдоль путей, вздыхая. Время от времени он останавливался, прислонял древко метлы ко лбу, и застывал, погруженный в свои, тягостные мысли.

Прохладно.

И стоит над вокзалом характерный запах угольной пыли, дыма и железной окалины. Выдыхает «Молот Вотана» белые пары, позвякивают смотрители, проверяя рельсовые сцепки. Не люди — призраки.

— Дык, я подумал, что вместе нам сподручней будет, — Аполлон подкинул на плече тощую торбочку. — Чай, не чужие друг другу люди.

Лютик выбрался на перрон первым и помог спуститься Аленке, которая отчаянно зевала, но со сном боролась. Все ж таки в короткой ее жизни Аленке не доводилось выезжать дальше Краковельских окраин. Тут все было иным… чудесным.

— Доброго вечера, пан нелюдь, — вежливо поздоровался Аполлон и изобразил улыбку. — И вам, пан офицер.

Лихослав помог спуститься сухопарой даме неясного возраста и обличья. Дама, облаченная в желто-бурое, полосатое платье, придававшее ей сходство с огромною осой, мялась и жеманничала, заслоняя лицо шляпкой — с чего бы, когда ночь на улице? Но все же она позволила себе опереться на крепкую мужскую руку. Еще одна перспективная наследница?

— Доброй ночи, господа, — Лихослав поклонился, и Лютик ответил вежливым же поклоном.

— Ой, и вам, — оживилась Аленка.

Все-таки следовало с ней поговорить… предупредить…

…и вежливые витиеватости офицера, заставившие спутницу его нервничать и суетливо размахивать веером, глядишь, прошли бы мимо Аленкиных острых ушек. Она смеялась, отвечала… и беседа пустая, нелепая, затягивалась.

Лютик уставился на вокзал, видимо, в странных формах его черпая вдохновение… что-то у него там не ладилось с моделью женской ванны… главное, что от него помощи в защите Аленкиной чести ждать не следует. И Евдокия, пнув Аполлона, велела громким шепотом:

— Скажи что-нибудь!

— Что? — также шепотом ответил он.

— Сделай даме комплимент.

— Чего?

— Ты же поэт, — Евдокия подвинулась ближе, и маневр этот не остался незамеченным. Лихослав приподнял бровь и, смерив ее насмешливым взглядом, поинтересовался:

— Панночка Евдокия, вижу, и вы не остались без ухажера.

— А то! — оживился Аполлон и на всякий случай Евдокию под локоток подхватил. Во-первых, для собственной солидности, во-вторых, потому как в чужом месте ночью было страшно.

Никогда-то прежде ему не случалось бодрствовать в столь поздний час. Маменька аккурат после вечерней дойки укладывала, потому как организма человеческая для ночных бдениев не предназначена. У нелюдей оно, может, и иначе все, Аполлонушка же весь иззевался. А еще расстегаи, купленные на утрешней станции, наверняка были несвежими, всего-то пять штучек съел, можно сказать, без аппетиту, но в животе урчало и плюхало.

Ко всему Аполлон опасался, что с коварной невесты, ладно, пусть и не невесты, но почти же, станется сбежать, бросив его на произвол судьбы.

Одного.

В чужом-то городе… ночью.

— Не познакомите?

— Это… Аполлон, — если бы не тень презрения в светлых этих глазах, Евдокия смолчала бы. Но какое право имеет этот человек, который сам ни на что не способен, насмехаться над Аполлоном? И над нею тоже… — Очень талантливый поэт… поэт-примитивист. Народник.

— Да что вы говорите?! — всплеснула руками дама.

— Ага, — подтвердил Аполлон, выпячивая грудь, ну и живот тоже, который ко всему заурчал прегромко.

— Быть может, зачитаете, чего-нибудь из… своего?

— Ночью? — Евдокия высвободила руку, с тоской подумав, что тонкие штрипсовые перчатки можно было считать испорченными. Что бы Аполлон ни ел, но это было жирным, а следовательно, трудно выводимым.

— А по-вашему стихи следует читать исключительно днем? — Лихослав откровенно издевался.

Вот гад.

— Брунгильда Марковна вот с удовольствием послушает… она вдова известного литератора и в поэтах толк знает…

Аполлон же, наивная душа, окинул Брунгильду Марковну пылким взором, выпятил грудь больше прежнего и громко продекламировал:

— Однажды в горячую летнюю пору… корова нагадила подле забору… а над кучей мухи летают, словно духи.

На перроне воцарилось тревожное молчание, дворник и тот, будучи поражен силой Аполлонова таланта, едва метлу из рук не выпустил.

Метла накренилась и, соприкоснувшись с рельсой, издала звук глухой, неприятный.

— Инфернально! — очнувшись, воскликнула вдова известного литератора. — Какая точность! Какая чувственность…

— Где? — Лихослав и Евдокия задали вопрос одновременно и, переглянувшись, поспешно отвернулись друг от друга.

— Летом… — смакуя слово, произнесла дама, вытащив из рукава платочек черного колеру, вероятно, символ тяжкой утраты, — лето, символ середины года… страды… и тут же есть забор, представляющийся мне образом преграды… корова-кормилица, воплощение крестьянских добродетелей, остается по ту сторону наедине с…

— Навозом, — подсказал Аполлон, розовея.

— Вот! И тонкая аллюзия на хтоническое значение мух в данном контексте…

Аполлон краснел и смущался. Он знал, что талантлив — мама сказала — но вот чтобы настолько… он, конечно, понимал не все, но трепетным творческим сердцем чуял — хвалят.

— …и острый социальный подтекст… обличение неравенства… так смело, откровенно… позвольте пожать вашу руку!

На всякий случай Евдокия отодвинулась от Аполлона. Он же маневра не заметил, увлеченный новой поклонницей, которая вилась вокруг, восхищаясь, трогая Аполлоновы руки, шею, кудри…

…Брунгильда Марковна явно знала толк в поэтах.

— А я еще другое могу… во! У бабы Нади рожа в шоколаде!

— Экзистенциально! — вдова великого поэта вцепилась в Аполлонову руку, увлекая его за собой. — Какое меткое, точное разоблачение тяги местечкового панства к стяжательству… к пустому накоплению материальных ценностей, когда главное… душевное… остается позабыто.

Почему стяжательству, Евдокия не поняла. Она провожала престранную пару взглядом.

— Вы не имеете права молчать!

— Так я это…

— Мы должны донести до народа, что на небосклоне отечественной поэзии воспылала новая звезда.

Дребезжащий голос Брунгильды Марковны разносился далеко, и редкие нетопыри, которые приспособились ночевать в часовой башне, разлетались, видимо, опасаясь быть опаленные сиянием оной звезды. Она же покорно шествовала, завороженная светом будущей своей славы.