— Красиво, верно?

Красиво.

Белый. И розовый… и голубой еще, сплелись тончайшие нити, удерживая солнечный свет, столь яркий, что Себастьян отвернулся.

— Видишь, значится… смирно сиди.

Ведьмак подцепил облако двумя пальцами и встряхнул.

…не было чуда, только ощущение наготы, хрупкости душевной, исчезло.

— Все, — сказал Аврелий Яковлевич, без сил опускаясь на хрупкого вида резной стульчик. — От же ж… кураж есть, а годы, годы… не те уже годы. Вот помру, что без меня делать станете?

— Дядька Аврелий, — из-за ширмы выглянула круглая детская мордашка. — А я могу уже бегчи?

— Беги, Аленушка…

— А мамке чегось сказать? Пущай накрывает?

Девчушка кинула в сторону Себастьяна быстрый взгляд, лишенный, однако, любопытства. Видать, навидалась всякого.

— Пущай, — согласился ведьмак. — На двоих, скажи… а рюмка — одна.

— Я бы тоже выпил, — Себастьян попытался сесть к девчушке боком и дотянуться до подштанников, которые висели на стуле.

— Ты уже свое отпил, Себастьянушка. На ближайший месяц — так точно…

…разговор продолжили за столом. И следовало сказать, что стол этот был накрыт весьма щедро. Подали винную полевку[9] с пряностями и лимонной цедрой, терпкую, чуть сладковатую и замечательно согревшую. А Себастьян понял, что замерз, при том так, как не замерзал и в лютые морозы.

Следом пошел кабаний цомбер[10] с кислым соусом из боярышника, зайцы, в сметане тушеные, утка по-краковельски, фаршированную смальцем и лисичками… были и блины, и малосольные крохотные огурчики, поданные в глиняном жбане, и холодные раки, к которым Аленка, уже сменившая полотняную рубашонку на сарафан, вынесла квас…

Аврелий Яковлевич ел неторопливо, смакуя каждое блюдо, и Себастьян поневоле сдерживал голод.

— Оно так обычно и бывает, — произнес он, снимая хрустальную пробку с обындевевшего графина. Налив стопочку малиновой ратафии[11], он поднял ее, держа за тонкую ножку двумя пальцами. — Ну, за успех!

Себастьян тост поддержал, хотя ему по непонятной пока причине пришлось довольствоваться медовым квасом. Впрочем, жаловаться он не спешил. Аленка вертелась рядом, норовя подвинуть поближе деду Аврелию то одну тарелку, то другу.

— От егоза, — с умилением произнес ведьмак, погладивши смоляную девичью макушку. — Ну иди, иди уже…

Убежала.

— А она… — Себастьян проводил девочку взглядом, вспоминая, что чувствовал, когда с самого ауру сдирали.

— Ну что ты, Себастьянушка, — зачерпнувши щепоть лисичек, Аврелий Яковлевич отправил их в рот. — Я ж не злыдень какой… дал настоечки, она боль и сняла…

— Настоечки?!

— Дите ж невинное, чего ее зазря мучить?

— А я…

…настоечки…

— А ты не дите, и был бы невинным, мы б тут не маялись, — резонно возразил ведьмак, пальцы облизывая. — Да и надобно мне было, Себастьянушка, чтоб ты понял, каково это, ауру менять. Или думаешь, мне оно легко? Я-то настоечкой защититься не способный, все чуял… и твое, и ее.

Стыдно стало. Немного.

Стыд Себастьян заел раковыми шейками, в миндальном молоке запеченными.

— Прежде-то я добрый был… сам терпел… да только быстро понял, что терпения моего надолго не хватит. Вам-то объясняешь, объясняешь словами, а нет, не доходит. Думается, если один раз Аврелий Яковлевич сумел помочь, то и в другой сделает.

Теперь ведьмак лисички выбирал, выкладывал на черном хлебе узоры, перемежая с рыжими горошинами запеченного сала. Поесть он любил, выпить тоже.

— Поэтому на своей шкуре ты, Себастьянушка, и запомнишь, что пить тебе ничего, крепче красного вина, неможно. И про баб забудь.

— Как забыть?

— Совсем, Себастьянушка. Я-то подмену сделал, но чужое — не свое. Так что, ты удовольствие получишь, а мне потом сызнова обряд проводи…

Себастьян кивнул, вспомнив кровавые слезы. Все ж таки нелегко далась волшба Аврелию Яковлевичу. А будь он послабее…

— И понимаешь, что не единорога тебе страшиться надобно, он — животина пакостливая, конечно, но в целом незлобливая. В отличие от хельмовой жрицы… это-то отродье настороже будет. Потому, Себастьянушка, прояви благоразумие.

— Проявлю, — пообещал Себастьян, втыкая вилку в толстый ломоть цомбера.

— Вот и ладно… а раз так, то поговорим-ка о деле… Все довольно просто. Хельм служек своих метит. А значит, будет у нее на коже пятно в виде бычьей головы. Ось такое, — Аврелий Яковлевич нарисовал на тарелке соусом круг с парой рожек. — Величиной со сребень. Где стоит — тут я тебе не скажу…

Пятно?

Метка? Тогда все становится проще некуда… раздеть красавиц и осмотреть.

— Не торопись, — Аврелий Яковлевич погрозился столовым затупленным ножом. — Думаешь, самый умный тут? Все просто, однако же… представь, какой разразится скандал. Одна шпионка, а остальные? Семь шляхеток, дочка главы купеческой гильдии… дочка гномьего старейшины… керазмийская наследница. Представляешь, какой вой подымут? И смотреть-то самому придется, потому как человеку простому хельмовка глаза отведет…

Он замолчал. И Себастьян не торопил ведьмака.

Дело не в скандале.

Можно было бы выдумать способ, но…

— Колдовка такой силы много бед натворить способна, Себастьянушка. А нам надо взять ее тихо, бескровно. И живою. Потому как не на пустом месте она появилась.

Он крякнул и запил огорчение, на сей раз квасом, бороду отер.

— Я Слезу Иржены дам… поймешь, которая — подлей… не важно, куда, но… капля одна всего. Не ошибись, Себастьянушка.

— Метка, значит…

…как найти?

Придумает. Мужчиной было бы проще… или нет? Шляхетки, купчиха… дочка гномьего главы… карезмийка из Старшего рода… нет, тут обыкновенный его способ, мнившийся простейшим, не пойдет.

Этак и женят, не приведите Боги.

— Дюжина… — пробормотал Себастьян, отгоняя кошмар с женитьбою.

…он и от одной невесты с трудом избавился, чего уж о дюжине говорить.

— Поменьше, — поправил Аврелий Яковлевич, выбирая из бороды хлебные крошки. — Во-первых, гномку можешь сразу вычеркнуть, их кровь Хельма не приемлет. И ту, которая эльфийка наполовину… у купчихи слабый целительский дар имеется, а значит, она посвящение в храме Иржены проходила. То же с панночкой Заславой… карезмийка же под знаком Вотана рождена, а это вновь-таки не годится. Я тут прикинул, Себастьянушка, и остались пятеро… вот о них мы с тобой и побеседуем. Ты, дорогой, не спеши в тоску впадать, кушай, от… попробуй-ка чирков, Марья их в белом вине томит с травками, чудо до чего хороши…

Чирки и вправду удались.

Аврелий Яковлевич говорил, и глухой монотонный голос его убаюкивал, Себастьяна охватила престранная истома. Он уже не сидел, полулежал, сжимая в руке трехзубую вилку, на которой маслянисто поблескивал маринованный гриб, и думал о чем-то донельзя важном… сознание уплывало.

И когда кто-то сунул подушку, Себастьян с благодарностью уронил на нее враз отяжелевшую голову. Спал он спокойно, уютно, и во сне продолжал слушать наставления Аврелия Яковлевича. Тот же, закончив излагать, устроился в низком кресле, принял тытуневку, набитую пахучим табаком, и подпалив, вдыхал горький дым, который топил горькие же мысли.

Неспокойно было ведьмаку.

Думал он о нехорошем доме, вычищать который придется от самое крыши до подвала… об игоше, переданной жрицами-милосердницам… о томном ядовито-болотном запахе, который существовал единственно для него, запахе болезненно знакомом.

Родном.

…и запах этот будил воспоминания, от которых Аврелий Яковлевич открещивался уже не первый десяток лет. И сердце от этого запаха, от памяти очнувшейся, вдруг засбоило.

— Шалишь, — сказал ему Аврелий Яковлевич и для надежности прихлопнул рукой. Заскорузлая ладонь, отмеченная Вотановым крестом, сердце уняла.

…и как-нибудь сладится.