Например, так называемое «конокрадство». Дело в том, что километрах в пяти напрямик через лес, возле деревни Быковня, находился крупный конезавод. И вот несколько ребят однажды украли отбившуюся от табуна лошадь. Честно говоря, неясно, то ли украли, то ли нет, но движение постепенно набрало силу и вот уже вЕрхом доблести стало «идти по коней» и все, что было связано с лошадьми, лесом, Быковней и персоналиями, стало окутываться завесой тайны и обрастать легендами.

Процесс обрастания происходил столь быстро, что через очень короткое время стало невозможно отличить правду от вымысла, а банальную пьянку «старших» в лесу от героического похода. Участковый, родительские комитеты, детская комната милиции, педагоги, не разбираясь особо, вешали ярлык «конокрад» на любого хулигана, по пьяни расколотившего стекло в газетном ларьке. Старшие же — обычные девяти-десятиклассники из пролетарских семей с врожденным геном воровства, пьянства и насилия — были только рады такому подтверждению их авторитета. Согласитесь, одно дело просто бухать по чердакам и заниматься ближе к ночи гоп-стопом, а совсем другое дело быть окруженным романтическим флером ночного рыцаря, пирата, благородного разбойника — конокрада. Особому микроклимату способствовало также население массива. Например, в четвертом парадном нашего дома 10 квартир отдали цирковым лилипутам. Лилипуты от прочих людей с нарушениями роста отличаются тем, что они сложены пропорционально и могут иметь абсолютно нормальных детей. Представляете, идет Пал Палыч, сам ростом 12-летнему пацану по грудь, со своей супругой Сюзанной Аркадьевной, накрашенной, как кукла, а она ростом и вовсе с большую собаку. На голове широкополая шляпа, одет в кожаный плащ, каблук высокий зачем-то. Личики у обоих, как печеные яблочки, важные. При взгляде на них, мир подростка трещал по швам и качался, как пьяный. Умом ты понимаешь, что перед тобой взрослый дядька, но рука так и тянется погладить его по голове или щелбана дать — буквально держишь себя за руку.

Соседний дом почти целиком был отдан глухонемым — этих мы просто боялись. Дети у них были и нормальные, и глухонемые. По понятным причинам мы почти не общались. Да и жили они совершенно замкнутым сообществом. Через дорогу находился детский дом для самых маленьких брошенных с отклонениями в развитии, а дальше по дороге дом УТОС — украинского товарищества слепых. В общем, если, выходя из дома утром, ты не встретил урода, значит что-то в жизни пошло не так.

Легенды легендами, но кое-что всплывало со временем. Вот всплыло тело одного из старших, не поделившего лошадь с цыганами-пастухами. Нашли за Заячьей поляной труп молодой кобылы, забитой насмерть палками и доколотой самодельным ножом. Посадили кого-то. Одного молодого человека забили насмерть в отделении милиции. Ну и много шума вокруг всего этого, песни под гитару на соответствующую тему, рисунки на партах в окрестных школах, похвальба малышни знакомством со «старшаками-конокрадами». Вот и вышел уже кое-кто из тюрьмы. Настоящие наколки, настоящий срок — настоящий уголовник. К 1989 году было окончательно сформировано «землячество Водопарка». Со своими авторитетами, точками и понятиями. Работали на рынке «Радуга», на рынке у метро «Пионерская», шатались туда-сюда, сидели группами на водокачках — здравомыслящие люди за их заборы нос не совали. Малышня на побегушках, грузчиками, курьерами. Кто постарше уже и точки свои держали по продаже сигарет. Карманники, спекулянты, менялы, кидалы, бомбилы позже переродились в братву, и пацаны с Водопарка очень плотно взяли под контроль массив с прилегающими к нему торговыми точками.

Потом были бандитские войны, но я не об этом сейчас. Подробно так рассказываю, чтобы было понятно, что разбуди меня ночью, я бы клички, места отсидок «старшаков» и всех авторитетных пацанов выдал бы, не задумываясь. Не потому что был фанатом такого образа жизни — тюрьма меня никогда не влекла к себе, а потому что иначе было очень трудно выжить. Пройти вечером от автобусной остановки домой было реальной проблемой. Помогали «пароли». «Але! Ты откудава, пацан? — Я с Шаломки, из двадцатки. — Кого знаешь? — Пиму, Обоя, Щелкунчика, Сказю. — А, ну ладно».

***

Направляясь однажды в свое медучилище на трамвае маршрута № 29, за «рулем» трамвая я увидел Дрозда. Перепутать ни с кем я его, конечно же, не мог. Дрозд был авторитетным старшим и меня, сопляка, постучавшего в кабину, он естественно не вспомнил. Весь восьмой класс я проучился на Сталинке, а потом поступил в медучилище и дома стал бывать крайне редко, предпочитая родным подъездам кухню старшей сестры в большом доме на Льва Толстого и подземный переход на станции метро «Площадь Октябрьской революции». Потому к моменту, как я увидел Дрозда, я был совершенно не в контексте и долго думал о том, что именно привело его к такому «беспонтовому» занятию, как вождение трамвая. В общем-то это было и неважно, судя по его посветлевшему лицу, он делал это явно не из-под палки. Может, он собирался жениться, а может, осознал пагубность криминального пути, не знаю. Поразмыслив, я решил, что рад за него.

Прошло два года. Я уже год как окончил медучилище и работал в отделении общей реанимации и анестезиологии. Несмотря на пару алкогольных залетов, был на хорошем счету. И вот однажды ночью ко мне в блок ввезли Дрозда. Диагноз — прободная язва кишечника, кровопотеря, шок. Осунувшийся, без сознания, очень высокий и худой, всклокоченный, он был жалок. Мне даже не нужно было присматриваться — это был несомненно он. Я никогда особо не дружил с этим человеком, не знал, кто он и что любит. Разница в возрасте у нас была лет пять. Когда мне было одиннадцать лет, он был для меня недосягаемой величиной. Законченный 16-летний преступник. Конокрад. До трамвая он, наверное, и не подозревал о моем существовании, а после сразу забыл мое лицо. Когда его ввезли в мой блок, я вдруг почувствовал ответственность за него. Мне стало жалко его, как брата. Он перестал быть мне безразличен. От почти нежности на мои глаза навернулись слезы. Я внимательно изучил его карточку. Все назначения я выполнял очень тщательно, поминутно. Я переворачивал его, чтобы не было пролежней, и промывал катетеры фурацилином. Потом он открыл глаза, медленно разлепил спекшиеся желтые губы и очень внятно сказал: «Коля, дай водички». Я чуть не упал от неожиданности — он помнил как меня зовут.

По смене я передал его как родственника и как родственника его и вели до моего возвращения через трое суток. На «разводе» старшая без вопросов снова поставила меня в блок, где лежал Дрозд. Все это время, все четверо суток, почти никуда не отлучаясь, под дверями реанимации просидела его мама, пожилая грузная женщина в платке. Каждому входящему или выходящему из отделения она тревожно, как бездомная собака, заглядывала в лицо. Молча путалась под ногами. Теребила платок. На все просьбы идти домой реагировала плачем. На лице ее были написаны мука и непонимание. Она пыталась передавать еду для сына. У нее в голове не помещалось, что ее кровиночка, сын ее единственный, четыре дня ничего не кушал. Ее передачи ловили и не пускали. Врач несколько раз обьяснял, что ее сыну ушили язву кишечника, что для него еда, которую она принесла, это смерть. Что кормят его пока внутривенно, что денька через два ему можно будет покушать перетертого яблочка… Она стояла, словно зачарованная глядя на широкие движения пахнущих мылом рук доктора, щурилась, всматривалась в его губы, явно слышала речь, но сути не понимала. Мне было жаль ее так, что болело в груди.

Вечером, когда начальство разбрелось по домам, я провел ее к сыну. Чувствовал я себя при этом бескорыстным вершителем судеб. Я делал добро и бросал его в воду. Я соединял семьи. Я светился. Остальные больные были без сознания, и им было все равно, кого там я привел. При желании я мог сплясать у них на койках, и они бы не отреагировали. Дрозд же, напротив, был оживлен и розов — он явно шел на поправку. Завтра его должны были перевести в отделение. Дней через семь-восемь его ожидала выписка и месяца три жесткой диеты. При удачном раскладе, а он был парень крепкий и молодой, ни операционных ни послеоперационных осложнений не возникло, а потому расклады были удачные, он бы через полгода не вспомнил, что его оперировали. Я дал маме стул и вышел, не желая мешать свиданию, такому желанному для них обоих.