Не так обстоит дело в реанимации. Врач — полубог. Объем демонстрируемых им ежеминутно знаний, колоссален. Ни на миг не получится у тебя забыть, что он существо другого порядка. Не полезешь ты без дела в прокуренную ординаторскую тревожить полубога по пустякам. С другой стороны, он твой покровитель. Сознание, бывало, сестрички на работе теряли, раз человек нож получил от каких-то залетных прямо на пороге больницы, похмелье там, то-се. А я себе, значит, лицо сам разбил.

Послали меня среди ночи в ОПК — это отделение переливания крови. Как самого молодого. А в переходе между корпусами свет на ночь из экономии выключали и метров сто нужно идти, гладя рукой стену. Жутковато сначала, но привыкаешь, конечно. Шел я, и главное помню, что где-то здесь сразу за поворотом дверь туалета должна быть, через раз приоткрытая. Я замедляю шаг, выставляю руки перед собой и иду. Вдруг

— БА-БАХ!!! Подлая дверь была открыта под таким углом, что, когда я повернул, она прошла у меня между вытянутых рук и я словил колоссальный торец.

Засербываясь кровью, почти ничего не видя, я скатился в приемник и, держа по-прежнему руки перед собой попер в сторону родного отделения. В одной из осмотровых комнат приемного отделения я заметил доктора Скворцова и немедленно завернул к нему. Доктор осматривал в это время чью-то бабушку, и все ее многочисленные внуки, дети, мужья и разные другие родственники брызнули в стороны от меня, с сильно разбитым носом и начинающими затекать фиолетовыми глазами. Скворцов обернулся, увидел меня и рывком вытащил из бабушки руки. «Колюня! Кто тебе так качественно нос сломал?» — он уже осматривал меня — где нужно надавливал, где не нужно, только проводил пальцами по изуродованному мне… Мне стало очень спокойно. Я понял, что не умру сегодня. Хороший врач — всего и делов-то.

Вернемся же на минутку к легендам. Человека, когда он сам не дышит, подключают к аппарату искусственного дыхания. А для этого ему в трахею эндотрахиальную трубку завести нужно. Ставить в трахею эту трубку дело геморное, филигранное, навыка требующее. Первым делом интернов-врачей молодых учат ее ставить. Бывает, долго учат. Дело тут в том, что перед ее постановкой человеку миорелаксанты колют, чтоб у него мускулатура гортани и трахеи расслабилась. И даже если он до этого сам хоть чуток дышал, то тут перестает совсем. Времени у тебя минута. И хорошо бы еще ему связки голосовые не повредить и трахею.

Эндотрахиальные трубки в огромном дефиците. Таскали и прятали их для «своих» — проплаченных больных, некоторые кипятили и использовали повторно, но в общем всем как-то трубочек этих хватало. Нужно ли напоминать о том, что у каждого человека объем вдыхаемого/выдыхаемого воздуха разный. И девочке пятидесятикилограммовой ставят, допустим, трубочку номер 10. Она тоненькая довольно. А дядьке стодесятикилограммовому ставят трубу номер 4. Толщина у них разная и объем воздуха, проходящий через них, тоже разный. А тут дядю привезли килограммов на 160. Двойку ему нужно сандалить. А нету такой нигде и времени искать нету — дядька вот-вот «нагнется». Все уже репку чешут и стесняются, ясное дело, своего очередного жидкого обсера.

Берет, в общем, доктор Скворцов две десятки и ставит их по очереди чуваку в ДВА бронха. По одной в каждый. Потом он берет два аппарата ИВЛ, подключает каждый к своей трубке и СИНХРОНИЗИРУЕТ их. Ну, это типа, как из истребителя в истребитель перешагнуть. Кто-то делал такой трюк в кино, не слышали? Вот и о таком никто никогда не слышал. Написали об этом в стенгазете, кажется. А больница помнит до сих пор, уверен.

Это маленькое чудо, конечно, я тут у одного врача читал, как космонавтам спинной мозг пересаживали. Но, знаете, чем это чудо чудесно? Тем, что приходили потом эти 160 килограмм потного улыбающегося счастья. Доктор Скворцов этому огромному мужчине и до подмышки не доставал, а тот смотрел на него, как на Бога, и хрустел крошечный доктор в его объятиях, и отирал щеку неловко, и улыбался тоже.

Субординация, не зря она. Хороший врач — это Бог.

ЖЕСТОКОСТЬ

Вот несколько образцов человеческой глупости и жестокости. Без выводов.

Реанимаций в нашей больнице было три. Общая — наша, еще кардиологическая, на пятом, кажется, этаже и самая мрачная — токсикологическая. Там всегда был приглушен свет почему-то, больных лежало немного, но все тяжелые. Работы им добавлялось только, когда на ДШК или еще каком химпредприятии случалась авария. Было на моей памяти такое один раз. Всех свободных гнали туда. Лежали люди десятками, серые, опухшие, кашляющие — в коридорах.

Обычный же набор состоял из мужика средних лет, хлебнувшего паленой водки, работяги с химпредприятия и непременно лежала девочка лет 15–16, наевшаяся из-за несчастной любви колес. Даже если была она в сознании, ни с кем не разговаривала. Молча смотрела влажными глазами в потолок — видимо, на желтой штукатурке рисовался ей образ любимого. Если удавалось их вытянуть, а, как правило, удавалось, то их переводили в терапию на 8-й этаж. Там им кололи витаминчики, они разговаривали с психологом и психиатром, а если повезет, попадали в руки какого-нибудь гипсотехника или массажиста — улыбчивого загорелого мерзавца лет двадцати пяти. Он быстро показывал девочке, с какого именно конца жизнь хороша, и она выписывалась домой с новой любовью в сердце.

Не так было с Наташей. Чудная пышечка 17-ти лет с огромной грудью и черными волосами до попы, она травилась раза три. Ее тридцатилетний мужчина нелепо разбился, прыгая с парашютом. Мама была начеку, и ее каждый раз доставляли в токсикологию на второй этаж. Там ее откачивали и отправляли на восьмой этаж в двухнедельное плавание с психологами и витаминами. Она выписывалась и через неделю приезжала опять. Суицид она совершала не демонстративно — убедившись, что кто-то вот-вот придет, а наоборот, убедившись, что все замки заперты и никого нет поблизости.

Ну и подтвердила Наташа старую истину — если кто хочет умереть, он умрет. Перевели ее в очередной раз наверх, на восьмой этаж, хотя, как по мне, это странное место для содержания самоубийц. И прыгнула Наташа с восьмого этажа прямо на бетон, окружающий больницу плотным серым кольцом. «Допрыгнула до своего жениха», — пошутил кто-то.

****

А вот случай дикой жестокости. Привезли парня к нам уже без сознания. Вид он имел странный. Такого никто не видел ни до, ни после. Его подмышечные впадины и пах — места, где больше всего лимфоузлов — были покрыты крошечными алыми ротиками. Он залез в яблоневый сад, и вот это с ним сделали сторожа. Они его держали и дырявили отверткой. Именно эти места. То есть, среди них явно был медик, который точно знал, что это будет очень мучительная и долгая смерть. Прав он оказался. Умирал парень две недели в полном сознании. Наши доктора лечили его изо всех сил. Они бесконечно штудировали американские и шведские клинические журналы и несли редчайшие, лучшие лекарства из собственных запасов. Больному даже поставили катетер диаметром в полмиллиметра в лимфатическую систему и мыли ее, вводили антибиотики, а санитарки читали ему вечерами книги. Я до сих пор не понимаю только, почему их не поймали, этих сторожей.

НАНИ

Больные бывают тяжелые и легкие. Бывают разные и очень разные. А бывают еще равные и самые равные. Я за полтора года работы в реанимации успел повидать всяких. И богатых, и бедных, и крутых, и бандитов — разных, одним словом. Но такого я не видел ни до, ни после и даже не представлял себе, что может быть так.

Спать в реанимации персоналу не положено. В трудовом договоре так и записано: «Без права сна». Но ночью количество начальства резко падает, а спать хочется невыносимо. Не могу себя сейчас даже представить в роли «Палатной медицинской сестры отделения общей реанимации и анестезиологии». Несмотря на то что мне было 18 лет и организм мой еще помнил день, когда он выполнил КМСа по плаванью, я часам к десяти вечера выматывался колоссально. Все тело умоляло — спать, спать! В спину, шею и плечи, будто лом вставили, в голове туман и нос ломит от смеси сильных запахов — не всегда приятных. Ноги начинали дрожать и нужно было лечь, только лечь. Сознание бывало люди теряли на смене — не мне одному было тяжело. Откачивали их тут же, на месте — реанимация ведь. Подумаешь, глюкозка упала и давление чуть танцует.