И Костя, раззадоренный низкой оценкой его успехов, ничего так не желал, как доказать заносчивой девчонке свое превосходство перед ней, маленькой сыщицей, неспособной взять на аркан такого крупного зверя, как особо опасный преступник Витек Жмуров.

Жмурова доставили на допрос августовским солнечным утром. Еще стояло лето, но недавние холода, внезапно хлынувшие на Среднерусскую равнину из полярных широт, уже опалили деревья арктическим дыханием, нанеся легкую желтизну на сочную зелень канадских кленов.

Ожидая, когда приведут Жмурова, Ильяшин планировал допрос. Сначала надо завести беседу о второстепенных вещах, о том, почему Жмуров оказался в Армавире, где скрывался, а потом уже перейти на его гастроли в Москве. В напряженных размышлениях Костя потирал лоб, поперек которого прорезалась глубокая вертикальная складка.

Набрасывая список вопросов, Ильяшин так глубоко ушел в себя, что, когда резкий звонок телефона грянул в тиши кабинета, он подпрыгнул на стуле, как внезапно разбуженный человек.

Звонил дежурный, капитан Любимов.

— Слушай, Ильяшин, тут к Костыреву какой-то человек прорывается. Говорит, что по делу Шиловской.

— Его вызывали?

— Говорит, нет.

— Репортер какой-нибудь. Если репортер, гони его в шею, а если нет… Сейчас некогда, пусть позвонит позже, лучше завтра. Костырев сейчас занят, а мне Жмурова привезут на допрос. Как его фамилия?

— Алтухов, что ли…

Досадливо морщась от того, что его отвлекают от дел праздношатающиеся посетители, Ильяшин вдруг забормотал, что-то усиленно припоминая: «Алтухов, Алтухов… Кто-то у нас проходил с такой фамилией… Не помню! — решительно остановился он и махнул рукой: — Бог с ним, потом всплывет».

Он опять сел за свой стол и стал набрасывать на бумаге план допроса. Несколько минут Ильяшин добросовестно писал, но какая-то назойливая мысль копошилась у него в подсознании. Он остановился, бросил ручку, достал список жильцов дома Шиловской. Но такой фамилии в списке не значилось.

«Ба! — он вдруг хлопнул себя по лбу. — Какой же я болван! Это он! И я его упустил!» Ильяшин стал звонить дежурному:

— Слышь, Любимов, не ушел еще Алтухов? — закричал он в телефонную трубку. Сердце его напряженно колотилось в груди, отдаваясь толчками в горле.

— Какой Алтухов? А, тот… Да ушел уж, минут десять прошло…

Расстроенный Ильяшин опустился на стул. Ну вот, опять невезуха! Надо же, рыбка сама плыла ему в руки, а он поленился поймать ее!

«Впрочем, зачем нам теперь этот неизвестный Алтухов, когда у нас есть Жмуров», — успокаивая себя, рассуждал Ильяшин.

Раздался отдаленный грохот шагов по коридору, и в кабинет ввели Жмурова. Он вошел с заложенными за спину руками, глядя угрюмыми глазами из-под нависших бровей. У Витька был вид ожесточившегося человека, ежесекундно готового к обороне. Впрочем, он немного отъелся на вольных хлебах и теперь мало напоминал того затравленного опасного зверя, вызывавшего подозрения всех постовых милиционеров. Ильяшин показался ему безусым пацаном, посаженным только для того, чтобы делать неприятности лично ему, Жмурову.

— Проходи, садись, — любезно предложил Ильяшин.

Зыркнув на него, Витек свободно раскинулся на стуле, расставив свои массивные ноги, обтянутые, как внезапно подумал Костя, брюками бывшего мужа Маринки Опалихиной. Он равнодушно принял предложение закурить, смело взял из пачки несколько сигарет и положил их во внутренний карман мятого пыльного пиджака.

Витек хорошо знал повадки следователей, немало повидал их он на своем веку. Сначала они всегда были вежливы, угощали сигаретами и обещали всяческое содействие, а потом начинали кричать матом, орать так, что слюна брызгала изо рта, как у бешеных собак. Они могли повалить его на пол и пинать, как будто он был не человеком, а подзаборным никудышным псом, за которого никто не взыщет. Поэтому Жмуров решил молчать. Пусть повертится этот щенок с погонами, которые дают ему такую власть над ним, Жмуровым, пусть попробует нажать на него. Не обломится ему ничего!

Взмокший от напряжения Ильяшин бился понапрасну уже часа два. Жмуров играл в молчанку, всем своим видом демонстрируя неистребимое презрение и ненависть к ментам, и, чтобы не вызывать ненужную ярость, отделывался односложным «да», «нет», «не знаю».

— Что ты делал в Москве?

Молчание.

— У кого жил?

Ответа нет.

— Откуда у тебя браунинг?

— Купил.

— Где? Когда?

Молчание.

— Браунинг принадлежал актрисе Шиловской, которую нашли убитой в тот день, когда тебя видели в Москве. Расскажи, что ты делал в квартире Шиловской.

— Не знаю, кто такая.

Ильяшин чувствовал, как закипавший гнев начал постепенно вытесняться сознанием собственного бессилия, и перед ним уже маячила бездонная пропасть провала.

Оставив Жмурова в кабинете, он выскочил в коридор отдышаться. Единственный человек, которого ему удалось отыскать, была Лиля Анцупова. Обозрев взъерошенный вид коллеги, она ревниво поинтересовалась, как дела.

— Погано, — ответил Ильяшин, вытирая лицо платком. — Это ты все накаркала. Жмуров ничего не знает, ничего не помнит. Молчит.

Показывая, что так она и предполагала, Лиля улыбнулась и сказала с умным видом:

— Налицо формирование защитной доминанты подследственного лица и выбор пассивной защитной тактики. Механизм противодействия формирует защитную направленность психической деятельности обвиняемого и одновременно повышенную чувствительность ко всему, что охраняется сложившимися защитными позициями.

— Ты что, издеваешься? — раздраженно спросил Ильяшин, вытирая пот со лба. — Ты мне что, лекцию по основам психологии следственной деятельности читаешь? Я к тебе как к другу, а ты…

— И я к тебе так же, — улыбнулась Лиля. — Вспомни изречение Козьмы Пруткова: «Зри в корень». Я ж тебе объясняю: повышенная чувствительность у него. Только она под маской равнодушия и цинизма. Вспомни: поведение насильственно-корыстных преступников, к коим относится Жмуров, обусловлено ригидными установочными механизмами и некритичностью в целом. А эти качества делают их неспособными для длительного, методически и тактически продуманного сопротивления следователю. Все его сопротивление закончится аффективной вспышкой. Он действует необдуманно, импульсивно, и достаточно одной верно рассчитанной фразы, чтобы сломить его защитную доминанту.

— Боже, какая ты у нас умная! — ехидно произнес Ильяшин. — Красивыми фразами и я могу бросаться. Ты конкретно скажи, что делать. Два часа бьюсь уже как рыба об лед.

— Даю рецепт, записывай. Найди у него больную тему и надави на нее. Увидишь, что он растает у тебя в руках, как сливочное мороженое.

— Какая у него может быть больная тема? — спросил Ильяшин, тяжело отдуваясь.

— Ну, не знаю. Деньги, женщины, тяга к воле, самолюбие… Ищи сам. Я бы нашла, хотя меня и не посылают ловить особо опасных преступников… Помнишь, в числе вещей, изъятых у Жмурова при задержании, есть письмо некоего Редькина? На нем стоит штемпель с мартовской датой. В апреле Жмуров бежал. Не из-за этого ли письма он сорвался? Намекни ему на то, о чем там говорится.

После перерыва допрос возобновился. Жмуров сидел на стуле равнодушный и уже совершенно успокоившийся. Он убедился, что желторотый птенец, прыгавший вокруг него, не способен ни на что другое, как с глупым видом переваривать его, Витька, запирательские ответы. «Помурыжит еще чуток, выдохнется и отправит обратно в камеру. В камере все ж лучше, чем на зоне вкалывать, как папа Карло». И, приготовившись к многочасовому молчанию, Жмуров спокойно закинул ногу на ногу, как будто находился в ресторане.

— Да, совсем забыл тебе сказать, — как бы вскользь заметил Ильяшин. — Привет тебе большой.

— От кого? — равнодушно осведомился Жмуров.

— Из женской колонии, которая находится в городе Можайске, подруга твоя передает, Людмила Тюрина…

По тому, как напряглось лицо Жмурова, как заходили желваки на его скулах, Ильяшин понял, что он наступил на то самое больное место, которое ему советовала нащупать Лиля.