Что с ним произошло, почему он валяется беспомощный и истерзанный в больнице, почему у него болит рука, почему нет рядом ни отца, ни сестры, он не знал да и не хотел знать, занятый только своей болью. Заметив на тумбочке около своей кровати кусочек тетрадной бумаги, исписанный ясными четкими буквами с острыми хвостиками, он прочитал: «Алтухов Олег Владимирович, 1965 г.р. …» — далее стояли латинские буквы, которые складывались в красивые звуки, напоминающие названия далеких городов. За ними следовали цифры.

«Лекарства и дозировка», — разочарованно понял он. Ни причины, по которой он здесь находится, ничего наводящего на воспоминания не было. Впрочем, причина его пребывания была прозрачно ясна — сложности со здоровьем. Но что привело его сюда, он решительно не помнил.

«Отчего я здесь оказался? — размышлял Алтухов. — Может, подрался?»

Он недоуменно пожал плечами — в голове сплошной туман. Интересно, сообщили ли отцу. Наверное, нет, иначе отец сразу бы примчался сюда. Надо попросить медсестричку, чтобы позвонила…

— Пожалуйста, позвоните моему отцу, — попросил он, когда после обхода стали разносить лекарства.

— Хорошо, — равнодушно согласилась медсестра. — Номер?

— 36-17-22.

Девушка отложила в сторону ручку и удивленно подняла на него ясные, горчичного цвета глаза.

— А седьмая цифра какая?

— …

— Телефоны в Москве из семи цифр. Седьмая какая? — теряя терпение, спросила медсестра.

— Я что, в Москве? — растерялся Олег.

— Ну не в Париже же, — улыбнулась девушка. — Так звонить?

— Не надо, — ошеломленно отказался он и затих, мучительно переваривая в уме сказанное.

Он в Москве. Но как он очутился здесь? Что он здесь делает? Почему он оказался в больнице? Где его вещи, документы? Эти вопросы бродили в его голове, оставаясь без ответа.

Последний отрезок времени, сохранившийся в его памяти, ставшей дырявой, как швейцарский сыр, относился к весне. В Свердловске стоял май, необыкновенно жаркий для сурового климата, душистый, тихий. После жаркого дня, освежаемого прохладным ветерком, город обнимал теплый вечер. По улицам бродили девушки в цветастых платьях, о чём-то шептались; их резкий смех, далеко разносившийся по тихим улицам, отчего-то сильно будоражил Алтухова, будил неясные сильные желания. Ветер срывал с цветущих яблонь розовые лепестки, вишни уже отцвели, и нежные лепестки устилали черную влажную землю со стрелками ярко-зеленой молодой травы.

Последнее, что он помнил, — он сидит на кухне, листая свежие газеты. В окна вливается ночная прохлада, дома зажигают свои огни, впереди — воскресный день, полный расслабленности и лени. К нему подходит сестра, трогательно глупая и нежная Наташа, кладет на плечо руку с вздувшимися синими венами и, тихо щекоча его щеку своими волосами, затихает, склонив голову на плечо. Ему хочется побыть одному, но прогонять ее жалко — все, кто близко знал сорокалетнюю Наташу, ее любили и жалели, а те, кто встречал ее впервые, заметив ее простоту, которая объяснялась психической болезнью, безжалостно издевались над ней, пользуясь тем, что она не умела отвечать на подлость.

Что же такое он прочитал в газете?.. Что-то очень важное?.. Какое число это было? Он не мог вспомнить точно, кажется, конец мая… Приподнявшись на локте здоровой руки, Алтухов окликнул лысого соседа:

— Эй, не подскажешь, какое сегодня число?

— Двадцать седьмое, — важно ответил тот, выглядывая из-за очков.

— А месяц?

— Июнь, молодой человек, уже двадцать семь дней июнь, — с подозрительностью во взоре уставился на него лысый. — Ты что, так головой стукнулся, что не помнишь, какой месяц сейчас?

Он действительно не помнил. Он не помнил даже, каким образом очутился в чужом городе, где у него нет ни знакомых, ни родственников, кроме одного человека, который, по-видимому, забыл о нем, как только его угораздило попасть на больничную койку.

Но это не беда. Главное, что он жив. Алтухов слегка даже развеселился. Наверное, он поехал в столицу, чтобы разыскать одного человека, и во что-нибудь, как всегда, вляпался. Он имеет такое удивительное свойство, не раз вызывавшее изумление близких, — попадать в разные истории. Он даже гордился своей уникальной способностью попадать в неприятности и чудом выходить из них — она свидетельствовала о чем-то таком, что казалось ему печатью провидения, выделяющей его из общего ряда.

— Я неудачник, — часто говорил он, и со стороны казалось, что это составляет предмет его гордости.

Что ж, когда он вернется, будет о чем рассказать на работе в курилке! Если, конечно, он узнает, что же все-таки произошло.

Соседу по палате, чья нога напоминала бревно столетнего кедра и была окружена металлическими спицами и тросами с грузом на весу, жена принесла свежие газеты и небольшой радиоприемник. Больные оживились, газеты, еще остро пахнущие типографской краской, пошли по рукам.

В палату, пропахшую стойким невыветриваемым запахом лекарств и невынесенных суден, ворвался свежий дух радиоэфира. Сквозь треск и завывание доносился неровный, то затихающий, то усиливающийся, голос, быстро бормочущий последние известия. Война, налоги, задержанная партия наркотиков, новый указ, снова война… Это бормотание далекого диктора походило на жвачку, оставляющую во рту противный привкус горячей резины.

Не слушая радио, Алтухов лежал, уставясь в темнеющий прямоугольник окна, в котором виднелись горящие огнями высотки, подпирающие своими крышами распахнутое черное небо. Все звуки больничного обихода обострились, стали отчетливее: скрип кровати, болтовня медсестер в коридоре, охи умирающей старухи из соседней палаты — все это навевало какую-то особую, не поддающуюся профилактике и излечению грусть, от которой хотелось негромко завыть, глядя на белый осколок луны, медленно всплывавшей над городом.

«…Шиловская. — Приглушенный голос ворвался в сладкую полудрему. Алтухов приподнялся на локте. — …Коллектив театра приносит свои глубочайшие соболезнования родным и близким покойной… — донеслось до него. Потом почти без паузы веселый голос возвестил: — В Москве жаркое лето! А у вас в офисе прохлада! Покупайте наши кондиционеры! И будете страшно рады!..»

Веселенький рок-н-ролльчик ворвался в тишину палаты.

— Что они говорят? Что за ерунда? Почему «покойная»? — изумился Алтухов, оглядывая соседей по палате. — Вы слышали?

Хозяин радиоприемника пожал плечами:

— Артистка померла, только и всего. Шиловская, говорят. Даже не знаю, кто такая.

— Как умерла? Отчего? Не может быть!

— Почему же не может? Очень даже может. Все мы немного смертны… — меланхолически заметил сосед. — А ты чего так заволновался? Родственница, что ли? Или знакомая?

Алтухов не отвечал. Надо вставать, надо что-то делать. Это какая-то чудовищная ошибка, ужасная, нелепая, невозможная ошибка!.. Он в это не верит… Это не она… Она не может вот так взять и умереть — это просто… невозможно!

— Это ошибка. Да-да, именно ошибка. — Он громко произнес уверенным твердым голосом и сам поверил в свои слова, четко прозвучавшие в темноте.

— Да никакой ошибки, — равнодушно заметил хозяин радиоприемника. — Погибла, прощание с телом в театре завтра.

— Прощание с телом… — эхом повторил Алтухов и так решительно тряхнул головой, что в ушах зазвенело, а перед глазами замелькали белые мошки и поплыли черные круги.

Прощание с ее телом, то есть с ней. Неужели с ней? Неужели это правда, и она теперь только тело, просто тело, презренная оболочка, кости, обтянутые мясом и кожей? Да понимают ли они, что говорят?! Нет. Это невозможно! Это бред! Это какая-то ошибка. Да, ошибка, и он ее исправит. Да-да, именно он ее исправит. Кому же это сделать, как не ему! Сейчас он встанет и, несмотря на боль и головокружение, пойдет ее искать… Сейчас… Они просто не нашли ее и решили, что она погибла. Да-да, именно так. Она уехала, а они ее не нашли. А кто они? Ну, эти, в ее театре, убеждал сам себя Алтухов. Он знает, как это делается, им в милиции подсунули чье-то тело, и они почему-то подумали, что это она. Они все хотят ее подсидеть, ее ненавидят, потому что она самая талантливая, самая красивая. Сейчас он пойдет и отыщет ее. Конечно, он ее найдет. Сейчас он встанет и пойдет…