— Дальше, дальше, — торопил доктор Горский.

— Дальше? Да ведь это все. Он покончил с собою так же, как его брат. Нашёл ли он разгадку тайны, не знаю. Но если нашёл, то имел, по-видимому, основания унести эту тайну с собою.

— Что за вздор! — воскликнул доктор Горский. — Ведь оставил же он какую-нибудь записку, объяснение своего поступка, какую-нибудь строчку, по крайней мере для родителей.

— Нет.

Не Ойген Бишоф произнёс уверенным тоном этот ответ, а инженер Сольгруб. И он продолжал:

— Разве вы не понимаете, что у этого офицера не было времени? Времени не было, вот что поразительнее всего в этом самоубийстве. Он не успел достать свой револьвер и зарядить его. Как же мог он успеть написать прощальное письмо?

— Ты ошибаешься, Сольгруб, — сказал Ойген Бишоф, — офицер оставил письменное сообщение. Оно, впрочем, состояло из одного только слова, или, вернее, части слова.

— Вот это называется военным лаконизмом, — заметил доктор Горский и весёлым подмигиванием дал понять, что считает вымыслом всю эту историю. — Потом острие карандаша сломалось, — закончил свой рассказ Ойген Бишоф, — бумага в этом месте прорвана.

— Какое же слово?

— Оно было нацарапано необыкновенно спешно, его почти невозможно было разобрать, и гласило оно: «Ужас…»

Никто из нас не произнёс ни слова, только у инженера вырвалось короткое удивлённое «ах!».

Дина встала и повернула выключатель. В комнате стало теперь светло, но гнетущее чувство, овладевшее мною, овладевшее всеми нами, не исчезло.

Один только доктор Горский отнёсся к делу скептичёски.

— Признавайтесь, Бишоф, — сказал он, — всю эту историю вы сочинили, чтобы нас запугать.

Ойген Бишоф покачал головой.

— Нет, доктор, ничего я не сочинил. Все это произошло совсем недавно и во всех подробностях именно так, как я вам рассказал. Да, по временам наталкиваешься на необычайные вещи, доктор, можете мне поверить. Как смотришь ты на этот случай, Сольгруб?

— Убийство! — сказал инженер коротко и решительно. — Весьма необыкновенный род убийства, это мне ясно. Но кто убийца? Как проник он в комнату и как исчез? Надо бы всю эту историю тщательно обсудить наедине с самим собою.

Он взглянул на свои часы.

— Поздно уже, мне пора уходить.

— Вздор! Вы все останетесь ужинать, — объявил Ойген Бишоф. — А затем мы ещё посидим и немного поболтаем о более весёлых вещах.

— А как бы вы отнеслись к тому, чтобы собравшееся здесь общество ценителей прослушало кое-что из вашей новой роли? — спросил доктор Горский.

Ойгену Бишофу предстояло через несколько дней впервые выступить в роли Ричарда III — об этом сообщали все газеты. Но предложение доктора Горского, казалось, не понравилось ему. Он поджал губы и наморщил лоб.

— Не сегодня, — сказал он. — В другой раз с удовольствием.

Дина и её брат принялись его упрашивать.

— Отчего не сегодня? Что за капризы? Все уже предвкушают эту радость.

— Хочется же иметь некоторое преимущество перед плебсом партера и лож, когда имеешь честь лично быть знакомым с вами, Бишоф, — признался доктор Горский.

Ойген Бишоф покачал головой и отказался наотрез.

— Нет, сегодня не могу. Вы бы услышали нечто совсем необработанное, а этого я не хочу.

— Устрой своего рода генеральную репетицию перед добрыми друзьями, — предложил инженер.

— Да нет же, не уговаривай меня. Я ведь обычно не заставляю себя долго просить, вы знаете. Я и сам люблю читать. Но сегодня не могу. У меня ещё не живёт в воображении образ этого Ричарда. Мне надо иметь его перед глазами, надо видеть его, иначе я бессилен.

Доктор Горский сделал вид, будто сдаётся, но снова весело мне подмигнул, потому что владел превосходным и многократно испытанным способом преодолевать сопротивление актёра и собирался прибегнуть к этому способу. Приступил он к делу очень хитро и осмотрительно и принялся в непринуждённом тоне рассказывать об одном весьма посредственном берлинском актёре, которого якобы видел однажды в этой роли. Актёра этого он очень стал хвалить.

— Вы знаете, Бишоф, я не особенный энтузиаст, но этот Земблинский положительно феноменален. Какие идеи у этого дьявола! Как он сидит на ступенях дворца, подбрасывает перчатку и ловит её, и жмурится, и потягивается, как кошка на солнце! А затем как он строит свой монолог!

И чтобы дать об этом представление Ойгену Бишофу, доктор Горский начинает декламировать с большим пафосом и пылкой жестикуляцией: «Лукавою природой укорочен, в телосложенье гнусно обойдён…»[1].

Он прервал себя самого замечанием:

— Нет, наоборот, сначала «обойдён», потом «укорочен». Но это неважно. «Уродлив, жалок…» — как там дальше? — «…выброшен до срока в сей мир дыханья…»

— Довольно, доктор, — перебил его актёр, покамест ещё очень кротко.

«В сей мир дыханья, — не мешайте мне, — недоделан даже наполовину, холм и так ужасен, что псы рычат, когда я прохожу…»

— Довольно! — крикнул Ойген Бишоф и зажал уши руками. — Перестаньте! Вы меня изводите.

Доктор Горский продолжал не смущаясь:

— «И если не могу я как влюблённый красноречиво время коротать, то я намерен страшным стать злодеем».

— А я намерен вас задушить, если вы не перестанете, —

взревел Ойген Бишоф. — Помилуйте, вы ведь превращаете этого Глостера в сентиментального шута! Ричард III — хищный зверь, изверг, бестия, но все же он мужчина и король, а не истерический паяц, черт меня побери совсем.

Он взволнованно зашагал по комнате, увлечённый ролью. Вдруг он остановился, и все произошло совершенно так, как это предвидел доктор Горский.

— Я покажу нам, как надо играть Ричарда. Замолчите-ка теперь — вы услышите этот монолог.

— Я по-своему понимаю эту фигуру, — сказал с невозмутимой дерзостью доктор Горский. — Но вы актёр, а не я, и я охотно познакомлюсь с вашим толкованием.

Ойген Бишоф обдал его лукавым презрительным взглядом. Собираясь превратиться в шекспировского короля, он видел перед собой уже не доктора Горского, а своего несчастного брата Кларенса.

— Внимание! — приказал он. — Я уйду на несколько минут в павильон. Откройте тем временем окна: здесь ведь нельзя дышать от табачного дыма. Я сейчас вернусь.

— Ты хочешь загримироваться? — спросил брат Дины. — К чему это? Читай без грима.

Глаза у Ойгена Бишофа сверкали и горели. Он был в таком возбуждении, какого я никогда ещё у него не наблюдал. И сказал он нечто весьма странное:

— Загримироваться? Нет. Я хочу только увидеть пуговицы на мундире. Вы должны меня оставить на некоторое время в одиночестве. Через две минуты я снова буду здесь.

Он вышел, но сейчас же возвратился.

— Послушайте, ваш Земблинский, ваш великий Земблинский, — знаете ли, кто он такой? Болван и больше ничего. Я его видел как-то в роли Яго — это было непереносимо.

И затем он выбежал из комнаты. Я видел, как он быстро шёл по саду, разговаривая с самим собой, жестикулируя; он был уже в Байнардском замке, в мире короля Ричарда. По дороге он чуть было не опрокинул старика садовника, который все ещё стоял на коленях и срезал траву, хотя сумерки уже сгустились. Сейчас же после этого фигура Ойгена Бишофа исчезла, и спустя мгновение окна павильона осветились и начали струить трепетные лучи, посылая колеблющиеся тени в большой, безмолвный, одетый мраком сад.