* * *

Пришла зима. Холодно. Дует мистраль. Мрачные мысли одолевают Винсента. К постоянной тревоге о том, что он понапрасну растрачивает деньги Тео, примешиваются застарелые укоры совести, разъедающие его душу. «Вряд ли мне удастся когда-нибудь искупить мои прежние грехи… — пишет он матери. — Вы с отцом сделали для меня даже больше, чем для остальных детей, если только это возможно; вы сделали для меня очень, очень много, а характер у меня, судя по всему, был не из легких…» Работать и снова работать — вот его «единственный шанс». «Каким бы утешением было для меня, если бы я мог когда-нибудь доказать, что из-за меня семья не стала беднее», — признается он.

Винсент пытается приспособиться к холоду; несмотря на иней и туман, продолжает работать под открытым небом, «каждое утро вставая на вахту». Закончив цикл оливковых деревьев, он хочет приняться за кипарисы и горы. «Я полагаю, что это должно стать главным из всего того, что я сделал в Провансе, и тогда в любую удобную минуту можно будет положить конец здешнему пребыванию». Винсент пишет рабочих, которые мостят двор под платанами в Сен-Реми и в последний раз переписывает огороженный участок поля, который он видит из своего окна — трагическую проекцию собственного замкнутого внутреннего мира, хотя пейзаж ему самому представляется спокойным и умиротворяющим.

Природа вызывает в Винсенте такой глубокий отклик — по его собственным словам, она доводит его «до обморочного состояния», — что только возможность писать приносит ему некоторое облегчение. То, что он видит, настолько потрясает его душу, настолько взбудораживает его, что ему просто необходимо вступать в неистовое единоборство с холстом, чтобы дать себе разрядку. Переполняющие его чувства находят выход в живописи. Закончив картину, Винсент на время успокаивается. И хотя все его холсты носят на себе отпечаток необузданной страсти, которая в них вложена, сам Винсент видит в них прежде всего безмятежную ясность.

Быть может, Винсент и не ошибался, считая работу лучшим «громоотводом» против болезни. Работа как бы помогала рассасывать «сгустки» его эмоций. Весьма возможно, что, если бы не работа, душевные бури Винсента, которые отражали бури внешнего мира, так и остались бы просто хаосом. Но властная воля художника подчиняла себе эти вихри, придавала смятению ритм и внутреннюю согласованность. Однако работа, помогая Винсенту одолеть болезнь, своим неистовством подготавливала новые приступы. Если бы Винсент не писал, он, вероятно, погубил бы себя. Но, занимаясь живописью, он все равно шел к гибели. Как долго можно примирять эти противоречия? Работа, принося Винсенту временное облегчение, в то же время обостряла его впечатлительность, нагнетала эмоциональное напряжение. Он снова искал спасения в работе, еще более напряженной. В этом безысходном круговороте с каждым днем росла творческая энергия художника, рождаемая противоборствующими силами, но одновременно сужался и без того узкий тупик, в который углублялся художник, летевший навстречу своей судьбе — к неизбежной трагической развязке.

К рождеству, как Винсент и предвидел, его настиг приступ — вернее, два коротких приступа, продолжавшихся всего неделю. Однажды ночью Винсент встал, чтобы из окна полюбоваться падающим снегом. «Никогда в жизни, — писал он, — природа не казалась мне такой трогательной и исполненной такого чувства». Едва оправившись после приступа, Винсент взялся за работу. «Главное для меня — не терять времени» Поскольку рождественский приступ оказался значительно короче прошлогоднего, он едва ли не успокоил Винсента. «Ну что ж, будем по возможности продолжать работу, как ни в чем не бывало», — пишет он в январе. Ни за что на свете он не хочет жить, как другие пациенты больницы. Его цель — окончить «начатую здесь работу» и уехать. В конце февраля Винсент намерен отправиться в Арль, чтобы проверить, «в силах ли он выдержать путешествие в Париж». Кто-то из местных служащих рассказал ему о лечебнице в Мондеверге в Воклюзе, где содержание будто бы стоит всего двадцать два су в день и больные заняты полевыми работами. Вот такая лечебница была бы по душе Винсенту.

Пастор Саль, встревоженный письмом Тео, приехал навестить Винсента. Хотя Винсент был смущен, что невольно причинил беспокойство пастору, его очень обрадовала встреча с Салем. В знак благодарности он подарил пастору картину «Розовые и красные герани на совершенно черном фоне»[106]. Кроме того, он послал два холста Рулену и отправил длинное сердечное письмо чете Жину; мадам Жину, которая была настолько внимательна, что не забыла прислать Винсенту к рождеству посылочку с оливками, тоже перенесла приступ душевной болезни. Самое дорогое, что есть у Винсента в Провансе, — это его друзья. Все-таки ему будет нелегко покинуть эти края.

* * *

Первого февраля Тео сообщил Винсенту, что Ио произвела на свет сына. На улице весна, вся природа ликует, зацветают фруктовые сады. Винсент на свой лад решает отметить радостное семейное событие — он пишет «огромные ветви цветущего миндаля на фоне синего неба». Его огорчает только, что Ио и Тео по-прежнему во что бы то ни стало хотят назвать новорожденного в честь Винсента — Винсент Биллем. «Я предпочел бы, чтобы малышу дали имена батюшки, о котором я часто вспоминаю в эти дни», — признается Винсент матери.

В эти же дни Винсент получил от Тео последний номер «Меркюр де Франс». Вот так неожиданность! В нем оказалась большая статья художественного критика Альбера Орье, который в модном декадентском стиле, изобилующем неологизмами, инверсиями и громкими эпитетами, прославлял живопись Винсента, «его странные, насыщенные, горячечные творения», «его глубокую, почти детскую искренность». Впервые о работах Винсента Альбер Орье узнал от Эмиля Бернара. Критик видел полотна Винсента на выставке в Салоне Независимых, в лавчонке папаши Танги и у Тео.

Винсент прочел статью Орье с изумлением. «Для всего творчества этого художника, — писал Орье, — характерна чрезмерность, чрезмерность во всем: в силе, в нервности, в мощной выразительности. В том, как он безапелляционно утверждает характер вещей, в упрощении форм, зачастую чрезвычайно смелом, в дерзостной попытке в упор взглянуть на солнце, в бурном неистовстве его рисунка и цвета, во всем, вплоть до мельчайших особенностей его техники, чувствуется великан, мужественный, дерзновенный, очень часто грубый, а иногда бесхитростно деликатный». Винсент Ван Гог — «этот могучий, неподдельный и чистокровный художник, с грубыми руками титана, с нервами истерической женщины и душой ясновидца, — совершенно самобытен и стоит особняком в жалком искусстве нашего времени». Орье видит в нем «напряженного и фантастичного колориста, смешивающего на своей палитре золото и драгоценные камни, великолепного певца … роскошных стран, огненных солнц и слепящих красок…» «На мой взгляд, — писал Орье, — это единственный художник, который передает хроматизм вещей с интенсивностью, в которой чувствуется отблеск металла и драгоценных камней».

Да, читая эти страницы, Винсент был поражен. Поражен и немного опечален — ему казалось, что, посвящая ему такую статью, автор переоценивает его произведения, а главное, умаляет значение других художников, например Гогена. «Право, мне кажется, что подобные вещи можно писать о Гогене, а обо мне только как о чем-то второстепенном». Конечно, статья Орье «подбодрила» Винсента. Однако он пишет Тео: «Мне нет нужды говорить тебе, что я по-прежнему убежден, что я так не пишу, и скорее вижу в этом наставление, как мне следует писать».

Письмо Винсента к Орье свидетельствует о смеси этих разнородных чувств. Так как Орье объявил, что Винсента вряд ли когда-нибудь будут покупать, потому что это слишком «простой и изысканный художник», чтобы быть понятым широкой публикой, «в ущерб маленьким гнусностям г-на Мейссонье», Винсент берет Мейссонье под защиту. Но, главное, он старается привлечь внимание Орье к Монтичелли и Гогену. «Мне как-то неловко, — пишет он, — когда я думаю, что то, что Вы говорите обо мне, гораздо больше заслужено другими. И в особенности Монтичелли. Вы пишете: „На мой взгляд, это единственный художник, который передает хроматизм вещей с интенсивностью, в которой чувствуется отблеск металла и драгоценных камней“, прошу Вас, если Вас не затруднит, посмотрите в собрании моего брата букет Монтичелли —букет в сине-белых, как незабудки, и оранжевых тонах, Вы тогда поймете, что я имею в виду… Нет другого колориста, который бы так непосредственно шел от Делакруа … Так вот, я пишу все это, чтобы сказать, что, по-моему, ко мне незаслуженно отнесены все те слова, какие Вам следовало бы сказать о Монтичелли, которому я многим обязан. Кроме того, я многим обязан Полю Гогену, с которым несколько месяцев работал в Арле и которого я, впрочем, знал еще в Париже … Ваша статья была бы справедливее, и поэтому, на мой взгляд, убедительнее, если бы, говоря о проблеме будущей „живописи тропиков“ и о проблеме цвета, прежде чем говорить обо мне, Вы воздали бы должное Гогену и Монтичелли. Потому что, поверьте мне, моя роль в этом вопросе была и останется совершенно второстепенной»[107].