Мрачная, удручающая обстановка. В спокойные минуты пациенты играют в шары и в шашки. Но чаще всего они сидят сложа руки, погруженные в тупое бездействие. Гостиная на первом этаже, где они собираются в дождливые дни, — большая комната, вдоль стен которой стоят привинченные к ним скамьи, — по словам Винсента, «напоминает зал ожидания третьего класса на станции какого-нибудь захолустного поселка, тем более что среди сумасшедших есть люди почтенного вида, которые не расстаются со шляпой, очками, тросточкой и дорожными костюмами, ну в точности как на морском курорте, и могут сойти за пассажиров».
Несмотря на братское сострадание и сочувствие к этим безвозвратно погибшим людям, Винсент держится в стороне от них. Он приехал в Сен-Поль не для того, чтобы остаться здесь, он приехал сюда, чтобы справиться со своим недугом, обрести покой и душевное равновесие. Может быть, на другого человека вид всех этих больных подействовал бы угнетающе, Винсент же, наоборот, воспрянул духом.
«Я думаю, что правильно поступил, приехав сюда, — пишет он, со стоическим мужеством покоряясь судьбе, — во-первых, увидев воочию жизнь сумасшедших и разных маньяков этого зверинца, я избавился от смутного страха, от ужаса перед болезнью. Мало-помалу я научусь смотреть на безумие, как на любое другое заболевание».
Впрочем, может быть, в унижении, которое выпало на его долю, Винсент черпает своего рода покаянное удовлетворение. Он сюда попал, значит здесь ему и место, и он это заслужил. Испытанное им унижение как бы успокаивает смутную тревогу, которая разъедает его душу и твердит ему: «Ты недостоин».
Комната Винсенту нравится. Стены оклеены зеленовато-серыми обоями. На аквамариновых занавесях рисунок — «очень блеклые розы, оживленные мелкими кроваво-красными штрихами». В углу старое кресло, обивка которого напоминает Винсенту живопись Диаза и Монтичелли. Забранное решеткой окно выходит на хлебное поле — «перспектива в духе Ван Гойена».
Зато кормят в лечебнице, по мнению Винсента, из рук вон плохо. Пища не только безвкусная, но зачастую пахнет плесенью. Уж не пускает ли повар в ход гнилые продукты? Здешняя кухня напоминает Винсенту захудалые рестораны в Париже, кишащие тараканами. У Винсента сразу пропал аппетит — с первого же дня он отказался от больничной пищи и поддерживает свои силы только хлебом да несколькими ложками супа.
У Винсента были серьезные основания жаловаться на больничный стол. Доктор Пейрон отнюдь не чувствовал призвания к деятельности управляющего лечебницей. Куда там! Этого маленького, толстого, скрюченного подагрой человека в темных очках, вдовевшего уже двадцать лет и вынужденного содержать бездельника-сына, «весьма мало увлекает его ремесло». Лечебница Сен-Поль скорее напоминала постоялый двор с больничным уклоном. Доктор не уделял почти никакого внимания своим пациентам, да он, кстати сказать, мало смыслил в душевных болезнях и почти не лечил больных (единственное лечение, какое он назначил Винсенту, — два раза в неделю двухчасовые ванны). На питании больных он всячески экономил. Да и вообще, он совсем забросил Сен-Поль, доверив его попечению надзирателя и монахинь. На беду, закон 1838 года отменил инспектирование подобного рода заведений. От процветавшего некогда санатория, при котором была даже своя молочная ферма, осталось одно воспоминание. Парк заглох и зарос сорняками.
В этом запущенном парке сразу по приезде и установил свой мольберт Винсент. Он пишет в нем ирисы, толстые стволы деревьев, увитые плющом, бабочку «мертвая голова» … Когда Винсент работает, больные собираются вокруг него, но он на это не сетует, считая своих товарищей по несчастью куда более деликатными, чем «добропорядочные жители Арля».
Винсент тоскует и сам не знает, чего ему хочется, но он страстно рвется к работе. Обычно работа настолько поглощает его, что он становится совершенно беспомощным в повседневной жизни, но зато теперь живопись будет для него лучшим лекарством, а главное — она не даст ему опуститься, как другие больные.
Винсент с состраданием пишет о том, что эти несчастные только и делают, что «набивают себе желудки горохом, бобами, чечевицей и прочими бакалейными товарами», а потом тщательно переваривают пищу. Других дел у них нет. Винсент, само собой, стремится к иной цели. Он не говорит об этом, но ведет себя так, словно его поместили в лечебницу только для того, чтобы он поближе узнал, что такое безумие, освоился с этой болезнью и попытался ее одолеть. С неотступным вниманием изучает он каждое движение, каждый поступок безумных. Он наблюдает за ними, расспрашивает их, сравнивает картину их болезни с тем, как протекает его собственный недуг.
«Мне верится, — пишет он Тео, — что с той минуты, как ты понял, что это за штука, и осознал, что у тебя могут быть припадки, в твоих силах принять какие-то меры, чтобы страх и тоска не застигли тебя совсем уж врасплох». По мере того как уменьшается страх перед безумием, уходит понемногу и отвращение к жизни, нежелание продолжать жить. Впрочем, воля еще не совсем вернулась к Винсенту. Он просто надеется спустя год лучше понять, что он может и чего он хочет. Но в настоящий момент он вовсе не стремится вырваться из стен лечебницы.
В начале июня доктор Пейрон обрадовал Винсента, разрешив ему выходить за ограду парка и писать в окрестностях монастыря Сен-Поль. Правда, Винсента на этих прогулках сопровождал надзиратель.
Благотворное июньское тепло отчасти развеяло тоску Винсента. Он пишет оливковые деревья, кипарисы. Особенно привлекают его кипарисы, которые на его холстах тянутся к небу, точно черное, извивающееся пламя. «Их линии и пропорции прекрасны, точно у египетских обелисков», — восторгается Винсент. Фактура его живописи меняется. Краски становятся глуше, а форма еще выразительнее. Работая над кипарисами, Винсент хочет, по его словам, «изобразить на холсте час, когда в жарком воздухе летают зеленые жуки-бронзовки и стрекозы». Уроки классики, полученные в Арле, и в частности уроки Гогена, забыты и отвергнуты. С каждым днем Винсент все решительнее возвращается к экспрессивности периода своего ученичества. Он подчеркивает формы, придавая им драматизм, движение и ритм. Змеевидные линии извиваются, волнятся, вздымаются на его картинах, полные колдовской и таинственной жизни.
Уехав из Арля в Сен-Реми, Винсент, собственно говоря, уже расстался с югом. Он перебрался ближе к северу, ближе к тем краям, которые напоминают ему места, где прошла его молодость. Рождественская драма положила конец арлезианскому периоду его творчества, борьбе, в которой Винсенту пришлось помериться силами с рациональным, геометрическим порядком вещей, с наставительной и строгой незыблемостью классицизма. Однако рождественская драма была не только поражением, но и прежде всего победой, — победой художника барокко, который таился в Винсенте. Рождественская драма освободила Винсента, вернула художника его северному гению. Усилия, направлявшие его в сторону, противоположную его таланту, на которые его обрекло единоборство с солнцем в Арле, во многом укрепили этот талант, и теперь, освобожденный от пут, Винсент может со всей страстью отдаться своим истинным, заветным влечениям. Вот теперь урок, преподанный антверпенскими полотнами Рубенса, принесет свои плоды. Винсент возвращается к своим истокам. Оливковые деревья на его холстах извиваются в упорном стремлении к жизни, узловатые, бугристые, глубоко ушедшие корнями в землю, словно подстриженные ивы Брабанта его детских лет. Круг замкнулся.
Трижды в течение июня Винсент пишет хлебное поле, которое он видит сквозь решетки своего окна. Но теперь посреди поля он ставит не сеятеля — образ плодородия и символ надежды, а жнеца «образ смерти, такой, какой нам ее являет великая книга природы», образ, который, по словам Винсента, он хочет сделать безмятежным, почти улыбающимся.
Здесь, в Сен-Реми, Винсент обращает еще меньше внимания на памятники романской архитектуры, чем в Арле. Собственно говоря, он их попросту не видит, не хочет видеть. Он все больше погружается в природу, сливаясь с нею, углубляясь в нее и растворяясь в ней, пытаясь уловить невидимое и чудотворное движение, которое ее одухотворяет, обнаружить под неподвижной видимостью ритмы космоса, его напряженное дыхание. Под кистью Винсента предметы, схваченные в их тревожной и подлинной сущности, вдруг обретают движение. Винсент пишет сжигаемые солнцем, пронзенные длинными черными факелами кипарисов поля в кровавых пятнах маков. И наоборот, пишет ночь, — ночь, усеянную звездами, которые в своем вихревом полете свивают виток за витком над спящей землей, озаряя небо отсветом какого-то апокалиптического катаклизма.