Сикофанты и сутяги были посрамлены: над ними смеялись все, кому не лень. Посещаемость трактира резко пала. «Маршал Стукачевский» оказался на грани закрытия. Но сикофанты не сдавались, они задумали новую, еще не известную жителям России подставу. Что за подстава — загодя узнать никто не мог… А пока суд да дело, хозяева решили подвергнуть «Стукачевского» полнейшей перестройке.

Плохи дела были и у Рогволденка. Узнал про это стороной, случайно. Сообщение впервые за последние часы принесло краткую, булькнувшую в горле радость.

С Рогволденком было вот как: его внезапно поперли из всех секретариатов всех союзов писателей. И жена, ко всему, от него отказалась. Новую повесть, из жизни занявшихся промышленным животноводством лимоновцев, завернули во всех издательствах, даже откровенно фашистских.

— Не ощущаем былой напруги, Рогволд Арнольдович! Подберите другую темку. Ну хотя б раскатайте нам поэму в прозе «Битва с коррупцией», или еще что-нибудь этакое, производственное. Вмиг тиснем!

— Это же новый совок! — кричал, по слухам, разгневанный Рогволденок.

— Так, желанный вы наш! К совку-то вы всегда и склонялись. Язычком своим совок лизали и вылизывали! Ну а сейчас — новый совок, и теперь уже для нас широко его лизните!..

Только я один знал, в чем причина неудач бывшего моего патрона. Меня-то под рукой у Рогволденка и не было! Гиви — уехал в Грузию. А какой-то маловразумительный лит-туземец по фамилии Зимогляд поднять сложную производственно-лимоновскую тему, конечно, не мог!

Тут Рогволденок обо мне и вспомнил.

Попертый отовсюду, в надежде на политические преследования кинулся он писать басни. Одну прислал Савве. Савва, чей нездоровый интерес к стихам был отмечен мною давно, хрюкая то ли от счастья, то ли от смущения, басню продекламировал.

Называлась басня грубовато: «Пердун и бздюшка». А начиналась вот как:

Дальше в рифму рассказывалось о наших с Ниточкой приключениях. Им Рогволденок придал чисто уголовный характер. В басенных стихах он откровенно грозил: Ниточке — сумасшедшим домом, мне — тюрьмой.

Кончалась басня так:

Савва, хохоча, читал басню мне, хотел прочесть и Ниточке. Я его удержал. Но Савва все равно повеселился всласть, через каждые полминуты вскрикивая:

— Ну сине-пипочный! Ну отродье кобылятьевское! На кого пасть разинул… Но мы своих в обиду не даем. Мы своих…

Тут Савва врал. Эдмундыча-то он рассчитал! Было так.

Эдмундыч на Савву все-таки стукнул. Насчет Республики Парагвай в России. Ему не поверили. Или не захотели поверить. Савва узнал («Делегатура жонду» и «Сюрте женераль»). Позвал Эдмундыча. Выложил пакетик денег. Весело глядя на старика, сказал:

— Было бы тебе через трактир «Стукачевский» доносить. Может, они подмогнули б. А так… Обделался ты, Эдмундыч, обделался, старикашечка!..

В Романове меж тем наступила золотая пора.

Пора всего романовского.

Разочаровавшись в эфире и эфирном ветре как желательном в городском хозяйстве подспорье, направив в Академию наук письмо с подписями 11 000 жителей с требованием полного запрещения такого ветра в Романове и мало-помалу теряя надежду стать первой леди Варяжской Руси, мадам Бузлова решила все в России сделать романовским.

Была все-таки отправлена телеграмма Никите Михалкову. И, по слухам, Никита Сергеевич стал в Романов не спеша собираться.

Не кино снимать! Получать почетную приставку: Романовский. Но тут даже не в Михалкове было дело. А в том, что кроме романовской овцы, романовской булки и лодки-романовки, с подачи мадам Бузловой называть романовским стали все!

Романовский ледокол и Северный романовский морской путь. Романовский сахар и романовский торф, романовский мотор и романовский рынок, романовский джип и романовский маринованный баклажан, романовские кенгуру и романовские летучие мыши…

Савва Лукич за последние два дня еще сильней разбогател.

Он решил заказать для Ниточки золотую, покрытую телесной тканью руку в Израиле.

— И ни отличит никто, уж вы мне поверьте, Нина Иванна!

Но мы с Ниточкой дружно отказались. Лукич никак не мог понять почему. Мы не объясняли, только посмеивались и переглядывались. Тут Лукич уронил слезу и пошел умываться.

По дороге он совершил покупку (мы с Ниточкой это хорошо слышали) одной иностранной газеты.

— Это газета «Пидерасьон»? — спрашивал Савва, включив громкую связь.

— Не-а.

— А какая?

— А хрен его знает!

— А почему по-русски говорите?

— Так купили нас уже…

— Передайте тому, кто купил, что я вас вместе с ним покупаю! И название гадкое смените мне быстро!

— Уи, месье, уи!.. «Нон-пидерасьон» — вас устроит?

— Тут еще надо думать, — буркнул Савва. — Мне бы чего-нибудь эфирненького…

Савва уехал по делам, а к нам неожиданно влезла без мыла добрая Леля.

Леля несколько дней подряд пыталась убедить Савву, в том, что она моя мать. Даже прибавила себе двадцать лет. Но Куроцап Лелю раскусил быстро…

Войдя, она стала распекать меня за научную нерадивость и пристально вглядывалась в Ниточку.

— А ты, мать, похорошела, — с раздражением сказала Леля. — С чего бы это?

— Да все с того же, — ответила Ниточка и, напирая великолепной и при этом едва прикрытой грудью на Лелю, выставила ее вон.

«Парк советского периода» так и оставался пока в Романове. Москва не выделяла территорию для его размещения. Несмотря на то, что русский пернач обещал отвалить за такое выделение три миллиарда долларов.

И! Состоялись, наконец, похороны Ромы Петрова.

Пенкрат с Лизкой, до последнего вставлявшие Трифону палки в колеса, уехали в Западную Белоруссию. А до этого бродили по ночам сперва у больницы, где лечился от инфекции Трифон, а потом подстерегали ученого возле его дома, чтобы свести счеты. Как-то раз, выходя от Трифона, увидел их и я: сдвоенная криво-горбатая тень была отвратительна! Лизка, на подгибающихся ногах, замотанная по самые глаза в цветную шаль, и Пенкрат в капюшоне, с омерзительно раздувшимся животом, истощенным лицом и слюнями на губах — напомнили двух бешеных, изломанных болезнью, но время от времени еще порыкивающих собак.

Перед отъездом Пенкрат написал в «Твиттере», что эфирный ветер — вздор, анекдот и пошлость. «Не эфир надо искать, — добавлял он, — а прекращать научные безумства. „Ромэфир“ — сдох! Миф об эфире — тоже». Так будет начинаться моя научная работа, которую я назову: «И снова против пятой сущности и призрачных основ мироздания».

Правда, Пенкрашкин крик разума кто-то быстро с экранов удалил, поместив собственный торжествующий возглас: «Недолго в „Твиттере“ Пенкрашка колупался!»

Только я-то Пенкрашку понял отлично. Понял: он попросту повторяла! Рупор чужих мыслей! Ну не хотят общественные, политические, научные и другие инерционные круги — и у нас, и за бугром — ничего об эфирном ветре знать! Продолжают считать его одни — ненужным соблазном, другие — тупиковой ветвью науки, третьи — существенной помехой в полит-экономическом объегоривании народа!..

Пенкрат, прихватив с собой Лизку, отбыл, и о соблазне свернуть ему шею я стал постепенно забывать.

Не стану вспоминать и Селимчика. Просто потому, что сказать о нем нечего: растворился Селим Симсимыч то ли в тюремных коридорах, то ли в едких кислотах нашего времени!

Но вот про что нужно сказать, так это про погребение Ромы беленького. Погребение, состоявшееся третьего дня, потрясло всех простотой и величием.