Для ясности он стал именовать возникающую время от времени на небе картину так:

«Уильям Блейк. Женщина-ветер. Ненарисованный этюд».

Однажды из эфирного потока картину выловив, сознание возвращало ее вновь и вновь. Но не в одном сознании было дело. Возвращалась реально и сама картина!

Трифон проверил. Показал картину ночного неба в трех разных местах трем разным людям: директору Коле, Столбову и тогда еще находившемуся в Романове Селимчику. Все трое, не сговариваясь, отметили: над сильно удаленным от Великобритании Пшеничищем, над Рыбинском, а в третьем случае и над самим Романовом краешком и обрывками была в определенный час при определенной «космической погоде» видна одна и та же облачно-воздушная конфигурация!

Проявив минимум воображения, можно было сперва увидеть подсвеченные блеклыми северными звездами желто-соломенные волосы. Потом становились видны выкрашенные в неяркий розовый цвет ноготки на ступнях. Затем появлялись и сами ступни, без всякой обувки.

А вскоре, в ошеломляющей наготе, являлась и вся целиком эфирная женщина.

Женщина-ветер, в отличие от прежде виденных фигур, не летела. Она — шла! Доводя своей поступью Трифона до умоисступления, она заставляла его с отвращением отворачиваться от большинства романовских женщин.

Лазурное тело было на удивление плотным, но было и прозрачным, эфирно-легким. Это было особенно заметно, когда женщина меняла направление движения.

Но не только само тело — с редкой формой лунообразных крепких грудей, с нетолстыми, прекрасно выточенными икрами, со сладкой и удобной для мужских рук выпуклостью ягодиц — манило Трифона!

Манил соперник-ветер.

Когда женщина на минуту приостанавливалась — именно полуночный эфирный ветер со сладким подвыванием и свистом вторгался меж двух половинок рассеченной надвое женской плоти!

Рассеченные половинки вздрагивали, слабо шевелились, ветер входил меж них без остановки, пропадал глубоко в теле…

Эфирный ветер насыщал и насыщал, но никак не мог насытить эфирную плоть!

Женщина, слабо улыбаясь, манила Трифона…

Тот не шел.

Супруга полиции

Картина разрушений в Романове и близ него была пугающе разнообразной: ямы, поваленные деревья, искореженные, а потом еще и вывороченные с корнем «лэповские» разлапистые столбы…

И ведь это была еще только ночная картина: укрываемая черной синевой, сверху подсвеченная вставшими по краям неба сторожевыми звездами, внизу, у причалов, подернутая кисло-молочным туманом.

— А утром-то, утром что будет?

После звонка Косована и неожиданного взрыва («при впадении Рыкуши в Волгу рвануло», — на слух определил Пенкрат) зам по науке снова отхлестал себя по щекам и стукнул вторично гроссбухом по темечку. Но уже как-то вяло стукнул. Почуяв в собственных жестах наигранность и театральщину, он просто засунул в рот костяшки пальцев, и стал их покусывать до тех пор, пока на подбородок с разных сторон не брызнули одна за другой две обильные струйки крови.

Засушенный австрияк Дроссель, тоже всю ночь просидевший в «Ромэфире», не то чтобы плакал — причитал скрипуче:

— Всё-о — начисто!.. Как в помойную яму… Денежки все — коту под хвост! На одних только аэростатах: и спутниковые навигационные системы, и два воздухозаборника, и рукав тебе технологический, и горелки тебе газовые тройные, — перечислял Кузьма. — А брусья дубовые? А гондолы импортные? А трос из оцинкованной стали?.. Все — камнем на дно!

Одна Леля Ховалина — но это уже наутро — была полна решимости и сарказма.

— Вы б еще в мамашину юбку завернулись! Ну мужики, ну слизняки волосатые… Кончайте рюмзать! Быстро звоните мадам Бузловой! Мало чего там эти вихри понатворили. Главное не в том, что произошло. Главное в том, как это в газетах и блогах распишут: возвеличат как трагедию или гаденьким шоу представят. Звоните и езжайте! Я б сама позвонила. Но эта мымра в последние недели так в меня и впивается. Как пиранья в голую ляжку. Сунься я на порог — до костей обглодает. А всего-то и увидала разок с муженьком в ресторане… Так вы — звоните, езжайте!

Наутро последствия Главного научного эксперимента стали ясны в подробностях.

В дело рьяно включилась супруга начальника полиции. Прояснение причин было поставлено мадам Бузловой на широкую ногу, ему придали небывалую открытость и слегка пугающую прозрачность. Именно эта прозрачность как-то сразу превратила вечернее романовское дело — в призрачное. Все стало настолько открыто, что даже и непонятно было: чего, собственно, искать, если никто ничего не прячет?

Первый и основной вывод, сделанный мадам Бузловой и подхваченный другими должностными лицами, был краток: разрушения есть, но не так чтобы слишком сильные.

Да, образовалась глубокая канава. Но разве мы с вами, дорогие романовцы, таких расширенных и углубленных канав, соединяющих брошенные водоканалы, не видали? Таких удлиненных котлованов на пригородных стройках не наблюдали? Да, здоровенная эта канава представляет опасность для пешеходов. Так ведь еще ночью ее по всей длине огородили барьерами, а там, где барьеров не хватило, натянули проволоку с табличками.

Однако, несмотря на все успокоительные слова, встревоженные романовцы тут же окрестили глубоченную канаву бороздой смерти.

— Но ведь эта борозда — просто часть научных работ, которые будут обязательно в Романове продолжены. Конечно, с большей осторожностью и всеохватным оповещением жителей.

— По дворам и по домам ходить будем! До всех младенцев и старцев донесем: тут вот канава, там вон мельница разваливается, а здесь… здесь подвал свинцом залили, — бойко тараторила мадам Бузлова.

— Да, — признавала и признавала она дальше, — произошла поломка, а потом и частичное разрушение голландских ветрогенераторов. Да, потерпели крушение два аэростата. Но ведь пилоты и научные работники остались живы! Вообще, жертв, а главное — повреждений народного сознания (и это как раз благодаря бережным действиям господ полицейских) избежать удалось.

А вот эмчеэсовцы, те, по словам Бузловой, прямо-таки опростоволосились. Не сумели предусмотреть, где и что будет разрушаться, не смогли создать препятствий на пути ураганного вихря!

И пусть незрелые умы связывают осенний смерч только с научными экспериментами — ясно как день: на все случившееся наложила свою медвежью лапу волжская неустойчивая погода. А в этом чья вина? Клясть и проклинать неповторимую, но даже в бурях своих поэтичную российскую осень — у кого, блин, язык повернется?

Конечно, придется как следует спросить с метеорологов, с этих чванливых делателей погоды, с этих прикативших в Романов из далекого средневековья колдунов!

Но здесь — опять-таки — за погодой недоглядели уже не раз и не два упоминавшиеся дежурные местного МЧС.

— Да и в науке, — терпеливо поясняла мадам Бузлова корреспонденту местной, но уже не оппозиционной, а партийно-правительственной газеты, — в ней всякое бывает. Вон Гагарин, какой видный мужчина был, — а чик-чирик, и нету его. И «Булава» недавно в воду шлепнулась. А может, еще в воздухе на мелкие кусочки распалась. И «Фобос-грунт» наши с вами головушки едва не проломил, где-то рядом, в Заволжье, говорят, упал…

— Что же нас дальше-то в родном Романове ожидает?

— А ничего хорошего… То есть все будет прекрасно, — тут же поправилась мадам Бузлова. — Только вот ждать прекрасного сложа руки не надо. Нужно трудиться и отдыхать, отдыхать и снова трудиться… Вы знаете, как меня тут называют? — интимно склонилась мадам к правительственному корреспонденту.

Тот ошалело затряс головой.

— Супруга полиции — называют.

— Может, мать полиции? — заерзал на стуле журналист.

— Может, и мать… — задумчиво протянула Бузлова. — Но мы отвлеклись. Вы про мать и супругу из записи удалите…

Почти все то же самое — кроме, конечно, выражения «супруга полиции» — двумя часами раньше нашептывал полицейской жене Олег Пенкрат. Он убедил-таки мадам Бузлову в том, в чем убедить ее для существования романовской науки было просто необходимо: эксперимент проходил почти в точном соответствии с утвержденной в Москве программой. Вчера звонил членкор Косован. И членкор в целом одобряет… Ясное дело, не разрушения, — одобряет те изменения, которые, он, Олег Пенкрат, внес в программу эксперимента. Косован советует программу «Вихрь эфира» продолжить и сам в Романов на днях прибудет…