Ну, радость членкора — она-то была как раз объяснима.

Чтобы задобрить высокого гостя, Трифон с кузнечиком Колей сразу после приезда повели Косована в лучший романовский ресторан.

Во время застолья членкору и продемонстрировали одну штуку, которая по мысли Трифона должна была в образной форме доказать: все эфирные эксперименты в Романове пройдут дружно, слаженно!

Сразу после первого и второго тостов встала самая красивая из приглашенных сотрудниц — это была, конечно, Ниточка Жихарева — и тихо-сладко так пропела:

— За гостя дорого московского! За Борис Никоныча светлого, Борис Никоныча всесильного! Мы сейчас к-а-а-а-к…

Последовала генерал-пауза. Все сидящие, кроме Косована, привстали.

И вдруг застолье, как по команде, взорвалось тремя дымящимися файерами:

— …ак жахнем! Ка-ак жахнем!! Ка-ак жахнем!!!

Выбитая шибка в одном из окон, плач детей в соседнем с рестораном деревянном бараке, дикий хохот Сухо-Дросселя и слезы на глазах у Ниточки были ответом на молодецкие выкрики.

А ведь это самое «Как жахнем!», так понравившееся членкору, некоторое время назад уже наделало в Романове шуму!

В самом начале лета, проезжая мимо все того же ресторана, супруга начальника полиции была этим криком неприятно огорошена и жутко фраппирована. А верная нежно-палевая Рексона, до того дремавшая мордой во властных коленях, внезапно сиганула в раскрытое окно машины и была такова!

Рексону искали всем городом целые сутки.

Ближе к завершению этих самых суток запрещение орать «Как жахнем!», оформленное в виде местного подзаконного акта, и вышло. Подписал запрет на дерзкие выкрики, с подачи начальника полиции Бузлова, лично городской голова. Два месяца запрет исполняли неукоснительно.

Но вот совпадение!

Как раз во время пребывания членкора Косована в Романове полковник Бузлов был занят очередными разборками с МЧС, а жена его летала на семинар в Мьянму. Мэр тоже отсутствовал. Поэтому «жахать» можно было без опаски…

А тогда… Тогда в самом конце ресторанного вечера, внутренне переживая это самое «Как жахнем!», членкор сильно приободрился — он вспомнил волжских бурлаков, вспомнил знаменитое «Эй, ухнем!» в исполнении Федора Шаляпина… И тут же пообещал на полгода раньше, чем планировал, — то есть к 23 февраля будущего года — прибыть в Романов снова.

И уж тогда, убедившись в научной корректности эксперимента, в четкой работе всех теслометров и ветрогенераторов, торжественно и, вполне возможно, под это самое «Как жахнем!» — подписать приказ о начале системной ловли ветра.

— Ну а денежку вы уж сами ищите, — добавил тогда Косован, жмурясь и млея то ли от русской удали, все еще летающей в обнимку с эфиром высоко над Волгой, то ли от пальцев другой романовской красавицы Лели Ховалиной: пальцев быстрых, умелых, как тот эфирный ветер невидимых, но зато хорошо ощутимых…

Именно тем вечером, уяснив: денег от Москвы ждать не приходится (а они были очень, очень нужны: ветрогенераторов мало, тепловые аэростаты требуют дополнительной оснастки), именно тогда у Селимчика с Колей и возникла мысль найти страшно богатого, но до поры о своем богатстве ничего не знающего наследника! Найти незаконнорожденного или какого-нибудь давнего подкидыша — а такой при современных нравах вполне мог отыскаться — и через него качнуть денег из Абрамовича или Дерипаски, из Куроцапа или Прохорова. На худой конец — даже из Березовского…

Но теперь все это — и членкор Косован, и Трифон, и колебания насчет Дерипаски, и обоснованные сомнения по кандидатурам Березовского и Прохорова, — осталось далеко позади.

Главный эксперимент

Успешно начатый взлетом двух аэростатов, Главный эксперимент был продолжен запуском всех романовских насосов и мельниц.

И поначалу все шло в штатном режиме: аэростаты летели навстречу друг другу, трехлопастные голландские мельницы, до того накрытые камуфляжной сеткой и охранявшиеся четырьмя амбалами в черной форме, мельницы, снабженные особыми ускорителями и датчиками, — своими лопастями (вытянутыми в струнку, а на концах слегка изогнутыми) дружно завертели…

Однако примерно через сорок минут работы один из самописцев, установленных в основном ромэфировском здании, вдруг показал: скорость эфирного ветра, на который воздействовали и снизившиеся уже до 800 метров тепловые аэростаты, и ветрогенераторы, внезапно скакнула выше расчетной! Вместо 3,4 — она составляла теперь 5,3 километра в секунду.

О том, что скорость эфирного ветра по мере приближения к земле слабеет, угасает, знали еще Морли с Майкельсоном. Чуть позже расчислили и шкалу угасания. Из этой уже набившей оскомину шкалы следовало: ниже трех километров скорость эфирного ветра снижалась только у самой земли. Но чтобы вдруг резко повыситься?

Пенкрат позвонил за реку, на метеостанцию:

— Проверьте еще раз скорость эфира на самописцах.

— Уже проверили.

— Ну, ну!

— Чего — ну? Баранок здесь я не гну!

— Не умничайте, Столбов!

Умный Столбов, не так давно выпустившийся с отличием из Петербургского университета, не обиделся, а рассмеялся.

— Чего вы там хихикаете? Опять девушки в лаборатории?!

— Девушек мы на сегодня не вызывали. Девушки будут завтра. А смеюсь я вот почему: остолопы мы с вами, Олег Антонович! Ох и остолопы же… Скорость-то повысилась резко!

— Прекратите истерику, Столбов. Скажите лучше… Трифон Петрович… Он ничего такого насчет увеличения скорости не говорил?

— Говорил, как же!

— И как он характеризовал такое увеличение?

— А так и характеризовал: если скорость резко увеличится — кирдык нам всем! В общем, если начнется небольшое и постепенное увеличение скорости, говорил Трифон, значит, эфирный ветер просто слегка меняет направление. А если начнется увеличение резкое — то тогда скорость начнет менять нас с вами!

— Еще раз гляньте. Может, стихает ветер…

Эфирный ветер, почуяв узду и аркан, резко сменил направление движения. Свобода его дуновений была безусловной и неограниченной, но и рассчитана была до мельчайших подробностей.

Потоки эфирного ветра вот уже много столетий следовали в одном и том же направлении, лишь чуть меняя (в земных пределах изменение составляло 300 километров к западу и 600 километров к востоку) свое основное русло.

Именно в таком постоянстве и состояла поразительная свобода: свобода выбирать правильный путь, свобода следовать им до конца!

Стараясь не тратить внимания на людское окаянство и повсеместный сволочизм и очень редко за них наказывая, эфир выполнял свою главную задачу неукоснительно.

А задача была не из легких! Быть посредником между материей живой и материей косной, посредником между Всевышним и разумными существами, где бы и в каком виде они ни обретались.

Больше того: эфир — и это, скорей, тоже по высшей задумке — мог и сам принимать на себя функции Творца, функции чрезвычайного и полномочного посланника Божия. Так происходило во времена диких смут, во времена явного и всеобщего помешательства и безумных нападок на небо…

И вот сейчас одну из струй эфирного ветра принуждали действовать по законам неразумия, склоняли к тому, чего делать не следовало, заставляли творить на земле то, к чему ветер не был предназначен.

Предназначен же он был вот для чего.

Не обладая разумом в узко-человеческом смысле, эфирный ветер обладал мощным космическим инстинктом, неслыханной волей и оглушающей свободой делать то, что всегда являлось и для органики, и для неорганики единственным шансом на выживание.

Эфир растил звезды и планеты — а значит, и Землю, — изнутри! Именно через рост и внутренние движения Земли он корректировал деятельность всего живого, на ней обитающего.

Эфир подчищал гнильцу и выправлял пороки живых существ землетрясениями, изменением климата; устранял посредством смерчей и ураганов мелкие и крупные людские заколупки и загвоздки; сглаживая непотребство и подлянки, руководил медленным движением литосферных плит. Он заведовал сжатием и расширением великих пустынь, влиял на движения главных океанских течений, проектировал строительство на их пути городов и долговременных торговых путей!