Савву провели в сияющую изнутри и снаружи церковь и показали диакона Василиска.

— Вот он, ваш наследник! — небрежно ткнул пальцем молодой бандосик. — Черный монах и честный фраер. Ничего не разбазарит. Задарма ничего никому не отдаст…

Савва вышел из храма ошеломленный. Сходство с ним самим, а также с другими Куроцапами отец диакон имел отдаленное. Может, дело было в дорогом церковном облачении, которого никто из Саввиных предков не носил, может в том, что был диакон невысок и хоть молод, а сед…

Нет, не таким Савва представлял себе наследника!

«Привык, наверное, к тому, первому… К пентюху, как к родному, душой прилепился…»

По дороге из храма Савва размышлял и прикидывал, поклевывал воздух хищным, чуть загнутым на кончике носом, и руки в стороны, как те крылья, не сгибая в локтях, опять-таки слегка разводил…

После всех Саввиных прикидок выходило: отца диакона ему, как ту нежеланную, но кому-то очень нужную бабу, — просто подкладывают.

«Годы у отца диакона не те! И стать иная… Да и как я называть его буду? Отцом? А он меня — сыном? Ну просто трахомудень какая-то. И что за имя такое — Василиск, прости господи? Может, и святого такого никогда не было. Нет же! Невозможно! Бедолага диакон, наверное, про эту бандосовскую затею слыхом не слыхал! А вдруг… Вдруг слыхал, вдруг знает?»

Савва Лукич резко остановился.

Неприятная — и в глубине души ясно сознаваемая как недостойная — мысль вдруг полоснула его, как бритвой по щеке. Савва гнал мысль от себя словами, отбрасывал ее жестами. Но мысль не уходила.

Конечно, он ни в чем не подозревал отца диакона, служившего ревностно и усердно, и к тому же обладавшего редкостным голосом: у Василиска был бас профундо. О таком голосе Савва всю жизнь только мечтал… Но ведь отца диакона вполне могли использовать втемную! Причем в многоходовке этой, возможно, участвовали не одни бандосы…

Возвратившись в гостиницу, Савва, привыкший все доводить до конца, послал одного из охранников в библиотеку за книгой историка Ключевского. Вдруг припомнились ему студенческие времена, припомнилось то, что писал дотошный Василий Осипович про монастырские земли, и в особенности про то, сколько с них и в какие века монастырские крестьяне оброку платили.

— Тридцать процентов с десятины, — шевелил через полчаса толстенькими губами Савва. — А кой-где и тридцать три… Нет же, невозможно! Даже если отец диакон наследник подлинный — он не женат и не женится, и в смертный час все добро на церковь-матушку перепишет. И та примет! Сейчас у них об имуществе первая забота… И поселят на моих землях бесправных людишек, и начнет какой-нибудь отец игумен без сообщений по начальству с людишек этих три шкуры драть, станет «держать их в цепях и железах недель по пяти и больше». Голь перекатную плодить! К новой революции народец подпихивать!.. А прибыль с фабрик, заводов, с банковских капиталов — она во что вкладываться будет? В производство? В новые технологии? Это вряд ли… А «Парк советского периода»?! Его при таком наследнике, как пить дать, закроют. Гипсовым пионерам бошки пообломают, бронзовые туловища на куски распилят. Вместо гипсовых и бронзовых — черно-мраморных монашков понаставят: унылых, с лисьими мордочками…

— Храм рубят — щепки летят! — тихо проговорил Савва.

Правда, после этих слов рот себе ладонью сразу и прикрыл. Однако, посидев немного, словно в забытьи, отбросил том Ключевского на кровать и вздохнул свободней.

— Вот, к примеру, ты, Эдмундыч… Ты ведь никаких ключевских историй не читал?

— И не стану.

— И счастлив ты?

— Счастлив, Саввушка, ох счастлив при особе твоей состоять!

— Так ты потому, дурья башка, счастлив, что от тебя всё скрыли. Отцензуровали для тебя, девять-семь, нашу историю мрачные большевички. А до них — царедворцы веселые! Ну а сейчас по-новому: тихо и трепетно цензуруют. И не дай тебе бог слово неугодное ныне сказать!

— Что ты, Саввушка! Я темный, а и то знаю: цензура у нас запрещена.

— Ну, штук пять вопросов у нас всегда и отовсюду изымают.

— Это какие же такие вопросы, уж ты позволь мне спросить, Саввушка?

— А вот какие. В первую голову РПЦ, потом хасиды, ну и, конечно, прежние и нынешние жертвоприношения людские…

— А во вторую, во вторую голову, Саввушка?

— Ты старый, Эдмундыч. И поскольку стариться тебе дальше некуда, так ты, если будешь много знать, скоро песком рассыплешься!.. А что до первых двух вопросов… Ни хасидов, ни нашу родную церковную организацию — тронуть никак невозможно… Даже мысленно! Даже если у них какие-то непорядки или неправды. Ни-ни… Затерзают, как овцу! Вот я тебе про это сказал, и ты теперь на меня, может статься, донос напишешь. Стукнешь: Савва, мол, Куроцап в городе Романове говорил то-то и то-то…

— Что ты, Саввушка, если б я что существенное на тебя имел — давно стукнул бы. Но ты хитрый и умный, Саввушка. Лишнего слова из тебя клещами не вытянешь… Всё и от всех скрываешь. А только всё одно говорят люди: бесчинства в Романове Куроцап устроил. И еще, мол, бесясь с жиру, он цельный автобус пригнал в Романов! С пуссириотками! Ну, то бишь, со старушками блядовитыми…

— Милый мой! Ты пуссириоток с профурсетками перепутал! А если стукнуть собрался, так и скажи. Я и прощу, может…

Русский пернач Куроцап ласково склонил на бок лепную, с ястребиным кончиком носа головку.

— Ты, Саввушка, лучше мне про вопросы цензуры изъясни…

— Выскочило словечко на беду! Так и хочется назад его проглотить. А ни хренашечки! И знаю ведь — не прав я! Ничего стоящего кроме церкви у нас в России не было и нет… А не могу от разноса удержаться. А ты… Ты, может, только этих слов решающих от меня и ждал… Или вот еще таких, — Савву как словно подбросило с места, он крепко ухватил Эдмундыча за грудки. — Республику Парагвай тут у нас хотят устроить! Что-то наподобие давнего иезуитства! С подчинением церковным иерархам всего и вся! Так ведь еще Вольтеришко щуплый над «Парагваем» таким смеялся. И православие наше светлое — никаких таких действий не требует… А вот церковные службисты, все эти старосты, латифундисты-экономисты, вместе с келарями и ключарями — они этого Парагвая дерзко желают!.. Прямо-таки песню складывают: «Наш Парагвай, вперед лети!..» Я директором совхоза при совке был, птица невысокого полета. А и тогда понимал: пора бы им по-новому и о новом с паствой говорить!.. Ладно, старик, иди в номер, строчи доносы…

Ступая на цыпочках, Эдмундыч ушел в номер. Сквозь неплотно прикрытую дверь он еще долго слушал горькие бормотания и тихие вскрики слонявшегося по пустому коридору Саввы, страшно растревоженного «Историей» Ключевского и сочинениями теперь никому не интересного Вольтеришки:

— Нет же, ни за какие коврижки! Так гипсовать историю! И когда? Сейчас, при свободной жизни… Не дам! Херовая история, а наша. Зыбкая, а моя… И никакого тут Парагвая! И денег больше — ни копейки. Это я — наследник Ключевского. И с наследством своим поступлю, как сам пожелаю!

Как пьяненький или принявший дозу, в заломленной на ухо конфедератке и в калошах на босу ногу, шатался эфирный ветер по улицам Романова.

Он заглядывал в подсобки и спускался в подвалы, забирался в заколоченные на зиму ларьки и стучал в забитые крест-накрест двери истлевших очагов культуры.

Наглотавшийся земной жизни эфир был в меру прозрачен, но и в меру плотен, был благодушен и тихо-резв. Разве дураковат стал слегка от сивухи.

«Кончай бухать!» — увидел он косую, подсвеченную розовым надпись на магазине «Бодрянка» и со смеху лег наземь.

Рядом какой-то мальчуган, с трудом раздвигая меха, играл на аккордеоне «Scandalli» русскую народную.

«Вот кто-то с горочки спустился…» — старательно выводил он.

Эфирный ветер легко взметнул себя над землей, стал близ мальчугана приплясывать, стал вокруг него тихонько похаживать…

И тут произошла с эфирным неслыханная вещь!

Подступила к нему — родом, конечно же, не романовская, только год назад в городке объявившаяся, — гибкая и превосходная, но какая-то слишком унылая дама. Меланхолично расстегнув плащ, а потом и платье на пуговичках, поманила за угол…