…Монька мается под кустом на бабушкиной даче, мазюкая красным карандашом обгрызенные ногти. Принеси то, говорит она мне, пробегающей мимо, принеси се. Зеркальце — знаешь, в сумочке?.. Ножнички… Машинку такую, ресницы загинать. А теперь, знаешь, чего хочу? Угадай. Она мечтательно закатывает небесные глаза и притворно вздыхает. Не знаешь?.. Ее выщипанные в мышиный хвост бровки дыбятся в нарочитом удивлении: фу-ты ну-ты! о пустячке же речь! Она невообразимо косит глаза (ты, видно, обалдела?!), капризно морщит свой утяшный носик. Ну, поняла наконец? Нет?.. Ее терпение на пределе. Мяконькие, в веснушках губы представляют обиженный бантик. Ну?! Это уж слишком!! Она садится, принимаясь, как бы в грозном нетерпении, отбивать такт ногой, но похоже, будто она виляет хвостом. Я стою с участливым, тупым видом.

Тогда она размыкает губки — и произносит свое самое любимое слово:

— Вку-у-усненькое…

Монька, как обычно, говорит так, будто передразнивает кого-то, очень похожего на себя, кого все, конечно, знают, кто в печенки всем засел, и ей в том числе. Она кривит рот, словно клоун, а носик — с плоской площадочкой на конце — зажимает в кулак, будто сморкается. Получается гнусаво: «вгузьденькое». В общем, довольно противно получается.

— Тебе сию секунду принести? — Н-да-а-а… (Н-дэ-э-э…) — На подносике? — !!!

Вкусненькое — это: селедочка, яблочко. Сахар. Хлеб с малосольным огурчиком. У нее что, своих ног нет?! — вскипают сородичи. А Монька уже канючит водички или компотику. Морсику. Семечек!

Это все были ее хитренькие уловки. На самом деле Моньке просто требовалась компания — для любых житейских процедур. Ее кровообращение, похоже, действовало лишь сообща, с непременным условием беспрерывной вовлеченности всех, вся, хоть кого-нибудь в процесс этого живого движения. Вне компании она не могла дышать, тупела и чахла. Организм ее, видимо, изначально был рассчитан исключительно на совместное осуществление положенных ему ритуалов.

…Она смотрит на меня с видом, сулящим замечательное приключение. Я вновь стою участливо и тупо. Она исходит нетерпением. Вновь быстро прокручивает все свои пантомимические ужимочки. Наконец канючливо тянет:

— Айда в одно местечко…

Иногда обозначает это иначе:

— Сходи со мной в тубзик!

Или так:

— Пошли в трест?

Или:

— В уборняшку хочешь?

Синонимов у нее хватает! Все эти названия относятся, конечно, к деревянной двустворчатой будочке за сараем. Выйдя из своей кабинки, она тут же делится интересными впечатлениями.

Подружки у ней водились повсюду. Исчерпывающая характеристика, которую Монька давала любой из них, укладывалась в знакомую формулу:

— Это же Галка! Галку, что ли, не знаешь?! Это же Галка!!

Сначала то были все незамужние, полные злого томления и нескромных мечтаний девушки. Потом — разведенные, потрепанные тетки или замужние, полные злого томления и нескромных мечтаний о разводе, любовнике и новом замужестве. В промежутки между этими заданными циклами их превращений и попадало — прерывисто — собственное замужество Раймонды.

Кошка с помойки всегда догадается, какую именно травку ей стрескать, чтобы так запросто не околеть. Могучий инстинкт Монечки, видимо, в самом раннем детстве счастливо подсказал ей, что необходимая совместность действий надежней всего осуществима с особями противоположного пола.

Это явилось главным открытием ее жизни.

И впрямь: она словно предчувствовала, что товарки ее детства далеко не во всякие времена смогут составить ей компанию для разглядывания картинок. А эта находка самой природой гарантировала ей прочную и, как мечталось, достаточно долговечную точку соприкосновения с компанией человеков. В этом, на двоих, самом естественном из сообществ она теперь навсегда была защищена от сиротливого уныния, спасена своей сопричастностью к самому существу жизни. Выход из тупика отворял золотые, розовые горизонты. Она была азартна, и разносчики лакомств в земном пиру невольно подливали ей чуть больше капель орехового масла.

…В ее замужестве не было ничего от брака взрослой женщины и много — от подростковой игры, точнее, игры несостоявшейся. Ну, затеяла отроковица-переспелка поиграть в дочки-матери, ну, приготовила все: суп из подорожника сварила, на второе — котлеты из еловых шишек с гарниром из мелко наколотого стекла, на третье — песчаные куличики со свежей малиной; ну, расставила блюда на игрушечном столике; куклы — запеленатые, убаюканы, спят. Что дальше? Не играется как-то. Скучно…

А в общем-то, все у нее шло нормально.

Она так и осталась навсегда ослепленной немеркнущим шахерезадо-гаремным таинством брака. Этому таинству как-то износу не было. Оно завораживающе мерцало, оно зазывно поблескивало в конце дня и помогало сносить глумливый будничный кнут. Монька терпеливо исполняла все ритуалы игры — именно потому, что эта взрослая, криводушная, не ею заведенная игра, именуемая Институтом брака, изматывающая, отягченная кучей пресных мелочных правил, нудных обрядов и ежечасных драконовских штрафов, унылая игра, гарантирующая выносливому победителю стопроцентное благопристойное отупение, — эта игра имела узенький еженощный просвет. Убитые бытом бабьи существа, — те, которые заморенно и, в соответствии со своими обыденнопостными способностями, регулярно выплачивают ночной оброк супружества (и получают соответственно по труду), в этом просвете умеют только добыть свое временное пособие по фактической бесполости — захватанный черствый пряник в компенсацию рабьего терпения, воловьего труда, собачьего быта, а многие несут и вовсе беспряничную, последнюю за день трудовую повинность.

Не так было у Раймонды. С остервенелым восторгом она протискивалась в долгожданную, сияющую, узкую, как игольное ушко, скважину — и попадала в лицемерно скрываемый рай.

В райском саду росло Дерево.

Книжки, которые Монька не читала, именуют его по-разному: Жезл жизни, Корень страсти. Коралловая ветвь, Зверь, Дьявол, Воробышек, Ночная змея, Кальсонная гадюка и даже Кортик-девок-портить — в зависимости от темперамента и эстетических устоев народа, к которому принадлежит автор, а также от местных климатических условий, калорийности пищи и его личной склонности к преувеличению.

В раю, и только там, пока Монечка обнимала свое Дерево счастья, ее муж, Коля Рыбный, называл ее мышенька, гусинька, барашкин мой и еще мурзоленция (вероятно, возвеличивая ее бесшабашную неряшливость).

Рай изобиловал стыдными прекрасностями.

Пребывая в раю, Монечка прочно забывала дневной опыт, голосом здравого смысла давно уже убедивший ее товарок, что у Гименея, как у пролетариата, ничего, кроме цепей, за душой нет. Раймонда не верила этому. Для нее позолоченный стержень супружества непрестанно сиял медовым и лунным светом и дарил свое мерцание тусклым реалиям дня, расцвечивая куриные хвосты узорами жар-птиц и павлинов.

Монька, в общем-то, знала правила поведения в школе. Нельзя курить в открытую, нельзя, если захочется, красить губы на уроке и, даже если очень захочется, лучше не рисовать на парте срамные штучки-дрючки. То же самое было в Институте брака. Следовало делать вид, что главное — это уроки, общественная работа и примерное поведение, но главным-то было совсем другое, как водится у взрослых, скрытое от глаз, и Монька недоумевала, как это оплывшие отличницы так ловко делают вид, что их интересуют только домашние задания, что они полностью этими заданиями поглощены (будто за одним этим и шли в Институт) и к ним не имеет ровным счетом никакого отношения то — сладостное, лучезарное… ах!

Постепенно Монька приняла этот распорядок жизни, заведенный не ею: делала противные уроки, где можно — халтурила, где везло — сачковала и вовсе не роптала, считая, что все это нормальная нагрузка к такому дефицитному билетику. Всего и перетерпеть: утро, день, вечер. Подумаешь.

Она по-прежнему жила на Обводном — благо Гертруда Борисовна с мужем получили квартиру. В комнате появились самодельная тахта и дочь (Коля Рыбный был умелец), а непременно распахнутая крышка взятого в прокат пианино постоянно украшалась нотами украинской народной песни «Ой, лопнул обруч» (Монька отдала ребенка на музыку). За пианино, параллельно ему, лежала небольшого размера мумия — парализованная с макушки до пят свекровь Монечки, доставшаяся ей в придачу к иногороднему мужу, — лежала, лежала, лежала, глядя в потолок.