Вот он подошел к последней пятерке из первой сотни, и я затаила дыхание, когда он выбрал двух и перешел к моей группе. Сработало: он не обратил внимания на то, что прошел сотню. Он указал на Ливи, Сюзи, Магду и меня. Я перевела дух. Спасены. Я повела своих цыплят, чтобы присоединиться к тем, кого он отобрал, но почувствовала боль в сердце, когда обернулась на Илу, которая осталась одна и безучастно смотрела в пространство. Я видела ее в последний раз.

Когда отбор закончился, нас повели в баню для дезинфекции и переодевания. Нам выдали гражданскую одежду с желтыми крестами на спине и датские башмаки на деревянной подошве для тех, у кого обувь совсем износилась. Ольга жаловалась, что они очень твердые. Как и все мы, она никогда раньше не видела таких башмаков, пришлось учиться ходить в них. Когда нас выстроили перед регистратором, я подумала было, что последует та же процедура, что и раньше, но вместо того, чтобы поставить клеймо, нам выдали целую кучу знаков, которые надо было носить на шее.

Все это заняло несколько часов. Затем нас отправили пешком на станцию, где ожидал поезд. Мы сидели на деревянных скамейках, оживленно болтая и гадая, куда мы едем. Но вопросы оставались без ответа. Охранники из СС грозились побить нас, если мы не замолчим. Мы постарались успокоиться и замолчали. Я с нетерпением ждала, когда тронется поезд. Пока мы здесь, все может случиться. Медленно текли минуты. Я пыталась усилием воли заставить поезд тронуться, но ничего не получалось.

Не знаю, сколько мы прождали, когда вдруг, как будто сквозь сон, я услышала свое имя. Я подошла к окну и увидела девушку, бежавшую от вагона к вагону, выкрикивая мою фамилию. Когда я отозвалась, она сказала, что работала на кухне, и что мужчина из пекарни умолял ее узнать, нет ли в поезде кого-нибудь из его семьи. Неужели отец? Мы с Ливи расспросили ее, и хотя она не смогла много рассказать, мы решили, что это он. Мы очень обрадовались и в то же время огорчились, что уезжаем как раз тогда, когда удалось найти отца. Радость, что он жив, пересилила, и когда через минуту поезд тронулся, нам хотелось петь. Мы ушли из лагеря смерти. Отец жив. Какое значение имело то, что мы не знали, куда едем? Теперь все должно быть хорошо. Когда человек теряет всякую надежду, любая перемена может быть только к лучшему.

Девушки пели старые венгерские песни, и я присоединилась к ним. Мой голос звучал хрипло, не в лад. Прошло некоторое время, пока я справилась с ним, и вскоре я вовсю распевала одну за другой сентиментальные песенки.

Гамбург

Наше радостное возбуждение гасло по мере того, как монотонный стук колес поезда навевал дремоту. Мы перестали петь. Одна за другой засыпали. Я думала: как долго мы пробыли в Освенциме? Казалось, целую жизнь, но, глядя на пейзаж за окном, я поняла, что прошло не более нескольких месяцев. Мы прибыли в Освенцим в ночь на 17 мая — 27 ияра по еврейскому календарю. Эту дату я никогда не забуду. В этот день до конца своей жизни я буду читать Кадиш, молитву по усопшим родителям.

Поезд пересекал какое-то темно-зеленое пространство. Это было прекрасно после мерзости запустения Освенцима. Что это? Луга или пастбища? Не помню, но, должно быть, это была трава, посевы выглядели бы бледнее. Тишина стояла полная, и невозможно было представить себе, что кругом бушует война. Временами мне казалось, что все это страшный сон, а я еду к тете Регине на ферму. Но, бросив взгляд на своих соседей, я убеждалась, что этот страшный сон — реальность. Они спали, и с их лиц сошла напряженность, но на всех были следы прошедших месяцев. Истощенные тела, зарождающиеся морщины, лысые черепа. Все это напоминало о реальности.

По окну ползла муха, и я подумала, не чувствует ли она облегчение от того, что освободилась из Освенцима. Пожалуй, нет. Муха не была узницей, она могла летать, где и когда хотела. Теперь она захотела ехать с нами, посмотреть, куда нас везут. В отличие от собаки, которая следила за нами в парке, когда мы оставляли Сигет, муха могла следовать за нами куда угодно. Я смотрела на нее с нежностью: вот живое существо, которому мы не безразличны (по крайней мере, так я воображала).

Сколько времени мы ехали? Этого я также не помню. Только когда мы проснулись, оказалось, что стоим на большой станции — Гамбург. Здесь собралось много поездов. Наш поезд проехал мимо станции в порт, где остановился перед огромными пакгаузами. На вывеске значилось: «Вильгельмсхафен». Так вот место нашего назначения. Здесь должна начаться наша новая жизнь, и на нас больше не будет падать тень от трубы.

Сияло солнце и блестела вода, когда нам приказали выйти из поезда и идти в пакгауз, который должен был теперь служить нам домом. Мы поднялись по ступеням и вошли в большой зал с огромными окнами, выходящими на реку Эльбу. Там были нары в два этажа, и мы побежали, чтобы занять место. Только мы с Ливи устроились наверху у окна, как появился эсэсовец и стал кричать, что нельзя спать вдвоем. Тогда Ливи спустилась вниз, а я растянулась, довольная, что могу спать одна, могу лечь на спину и вытянуть руки, могу поворачиваться, как хочу, и никто не будет кричать, чтобы я лежала спокойно.

Последние лучи вечернего солнца освещали пакгауз. На стенах дрожало отражение волн.

Светлый зал резко отличался от нашего темного барака. Из ада мы попали в рай. Нам дали хлеба и кофе. Затем я уснула, и мне снилось, что я играю с золотыми рыбками, которые гоняются друг за другом, не боясь щуки, притаившейся за скалой.

Меня разбудил свисток, за ним последовал приказ построиться на перекличку. Первое утро в нашей новой тюрьме сулило надежды, хотя новый распорядок мало чем отличался от старого. Нам пришлось научиться заправлять постель особым способом, подворачивать одеяло так, чтобы поверхность была совершенно гладкой, как стол. Затем мы насладились почти забытой роскошью: умывались из тазов, стоявших в конце пакгауза. Мы построились на перекличку, затем нас разделили на небольшие группы по тридцать человек и повели к гавани. Здесь нас посадили на корабль, прогудел гудок, и мы отправились вверх по Эльбе. Если бы не руины вдоль берега, можно было бы предположить, что у нас летние каникулы. Никто из нас раньше не плавал на корабле. Вода брызгала на одежду, ветер обдувал лицо, мы стояли у борта, держась за руки.

Через полчаса прибыли к месту назначения, верфи Шиндлера. Сойдя на сушу, мы построились под деревом и ждали, пока комендант выберет капо — бригадира. Он пристально разглядывал тридцать девушек и наконец остановился на мне. Осмотрел меня с головы до ног.

— Умеешь говорить по-немецки?

Я вспомнила Розу, маленькую датчанку, с которой встретилась в Освенциме, сколько труда ей стоило научить меня немецкому. Я смело сказала:

— Да.

— Тогда ты будешь капо и будешь следить за тем, чтобы все работали прилежно. Я не хочу получать жалобы. Работайте хорошо, и с вами будут хорошо обращаться. Кто не будет работать, не получит еды. Поняла?

Я не знала, радоваться мне или огорчаться. Я не хотела выполнять роль надзирателя, но в то же время мое назначение давало преимущества. Капо всегда получала первый половник супа, а это означало больше овощей, а иногда даже и кусочек мяса.

Я была так поглощена своими мыслями, что едва слышала, как начальник давал всем задания. Мы должны были очищать завалы после бомбежек, копать рвы, подносить мешки с цементом и передавать кирпичи по длинной цепочке. Целые кирпичи складывались в одну кучу, разбитые — в другую. Я встала по стойке «смирно», когда ко мне обратился охранник, пожилой солдат. У него была приятная наружность. Он хотел все знать про меня — сколько мне лет, откуда я и как очутилась здесь. Впервые за много месяцев со мной разговаривали, как с человеком. Выяснилось, что у этого солдата, Германа, были дочери моего возраста, и его очень огорчила моя история. Он старался утешить меня, сказал, что теперь, когда нам разрешили работать, наше положение улучшится.

Так оно и было. Герман был добр и не требовал, чтобы я заставляла девушек работать слишком много. Я сказала им, чтобы они создавали видимость усердия и не попадались. Мы выделили девушку-часовую, а сами болтали, опершись на лопаты вокруг траншеи, которую должны были рыть. Увидев, что кто-то подходит, часовая должна была сказать пароль — «восемнадцать», и тогда мы брались за работу. Я начинала понукать: «Копайте лучше! Арбайтен! Шнель, шнель!» — но при этом тихо говорила по-венгерски: «Не перестарайтесь». Эсэсовец уходил, и мы опять отдыхали. Герман не обращал на нас внимания.