— А у меня прекратились боли в животе, хотя у меня язва и мне должны были делать операцию как раз перед тем, как нас забрали в гетто, — сказала женщина, которая выглядела достаточно молодо, и поэтому доктор Менгеле не послал ее налево.

— Меня больше не беспокоят камни в желчном пузыре, — сказала другая.

— Может быть, они кладут лекарства в нашу пищу.

— Не будь ребенком!

— Тогда почему же?

— Не знаю. Каким-то образом мы все выздоровели. Может быть, это перемена воздуха.

— Знаете, что я слышала? — сказала Ольга. — Они кладут бром в нашу пищу, чтобы мы вели себя тихо. Как вы думаете, это правда?

— От кого ты это слышала?

— Бежи подслушала где-то во время одной из своих вылазок.

Бежи, старшая сестра Ольги, вечно куда-то исчезала. Когда раздавался свисток на перекличку, ее обычно не было на месте, и Ольге приходилось все время следить за ней. Она боялась, что Бежи накажут, и все время бегала ее искать. Когда Бежи появлялась, у нее всегда было что порассказать — подслушала разговор там, подхватила слово тут. Все больше и больше раскрывались секреты лагеря для тех, кому это было интересно; но большинство девушек не верили этим рассказам, считая их ложью.

Так было и на этот раз. «Ты это придумываешь», — говорили большинство девушек, а тем из нас, которые верили, все равно не оставалось ничего другого, кроме как мириться со всем, что происходило. Но если действительно в хлебе был бром, то это объясняло многое. Нашу пассивность, благодаря которой мы с Ольгой могли складывать трупы в пирамиды и не кричать при этом. И то, что девушки предпочитали не верить своим глазам и не видеть дым, который шел из трубы крематория.

Я только надеюсь, что в один прекрасный день они не положат в хлеб яд. Они могут.

Однажды Люба с дубинкой в руках выгоняла нас на перекличку. В блоке нас была тысяча человек, и мы должны были выйти все одновременно. Это было невозможно, так как проход в дверях был узкий. Но охрана не хотела с этим считаться. Они кричали и осыпали нас ударами.

Мы начали привыкать к этому и только старались прикрыть голову. Наконец все вышли наружу и построились пятерками, как обычно. Я с удивлением увидела, что среди нас находится Роза, в серой тюремной одежде, с синим платком на голове, с покрасневшими от слез глазами. Мы смотрели друг на друга. Что случилось? И опять именно Бежи знала, в чем дело.

У Розы был друг, парень из заключенных, один из мужчин в полосатой уремной одежде, которых мы видели в первую ночь в Освенциме. Иногда Розе удавалось урвать несколько минут для него. Вчера их обнаружил эсэсовец. Обоих высекли. Что случилось потом с ним, неизвестно. Но Розу прогнали из «блоковых», ее прекрасные волосы остригли. Ее место заняла Люба, злая Люба, которой доставляло удовольствие размахивать дубинкой. Нам было жаль Розу, но еще больше мы жалели себя, когда думали о том, какую власть над нами получила Люба. Мы только надеялись, что со временем Любу постигнет такая же судьба; мы подозревали, что у нее тоже есть мужчина, с которым она тайно встречается. Бежи могла рассказать нам больше, но надо было ждать, пока кончится перекличка.

Когда мы вернулись на нары, она рассказала нам о мужчинах в полосатой одежде. Они работали на прибывающих поездах, освобождая вагоны и следя за тем, чтобы новые заключенные выполняли инструкции немцев. Они помогали эсэсовцам отводить отобранных к газовым камерам, затем загружали трупы в печи крематория. За это им разрешалось брать из багажа заключенных продукты и вещи. Многие находили драгоценности, зашитые в одежду, и становились капиталистами в лагере. Их называли «канадцами», ибо там, где они работали, текли молочные реки с кисельными берегами, как в земле обетованной для евреев из Восточной Европы — Канаде. Находясь в гуще событий, они знали слишком много и потому были потенциально опасными, так что им не позволяли долго жить и заменяли каждые три месяца. Их жизнь оканчивалась на их же рабочем месте — в газовых камерах. Те, кого посылали в «Канаду», знали, что дни их сочтены, и им оставалось только наилучшим образом использовать оставшееся короткое время. Они были богаты, они могли купить все, что было в лагере, даже девушек, которые им приглянулись. Ходить на свидания было очень рискованно, но поскольку их самое сильное желание — голод — было удовлетворено, то следующее сильное желание — жажда любви — предъявляло свои права. Короткие свидания могли происходить за ограждением, в уборной или, если повезет, в постели «блоковой».

Несмотря на старания немцев держать все группы отдельно, иногда случайно мы встречались с кем-нибудь из прибывших позднее. Однажды Ливи вбежала в блок, задыхаясь от радости.

— Хеди! Хеди! Я встретила тетю Елену и кузину Джуси! Я с трудом узнала их остриженных.

— Где?

— Когда шла из уборной. Ты знаешь блок за уборной? Так вот, у них была перекличка, и я побежала к ним. Хотя знала, что охрана изобьет меня. Мне удалось обнять тетю Елену и спросить, знает ли она, где мама, но потом «блоковая» ударила меня. Было не слишком больно, и я рада, что сумела обнять тетю.

— Что она сказала о маме?

— Она ничего не знает. Но если она жива, то и мама, наверное, тоже. Она, должно быть, в другом лагере. Здесь их так много. Пойдем в уборную. Может, увидим ее опять.

Но в тот день нам это не удалось. А на следующий день блок был пуст. Мы узнали, что их отправили в лагерь С.

Освенцим был огромным лагерем — мы даже не представляли, насколько он большой. Мы знали, что имелось несколько лагерей: А, В, С и т. д., но не знали, сколько их. Мы жили в лагере А, большом, около пятидесяти блоков. По другую сторону колючей проволоки можно было мельком увидеть людей в лагере В. Над входом в каждый лагерь висел девиз «Arbeit macht frei»[3], выведенный витиеватыми готическими буквами. Я все пыталась понять, что это означает.

Через несколько дней, когда мы стояли на перекличке, появились эсэсовцы. Мы поняли, что будет отбор. Им нужно было несколько сот девушек для сельскохозяйственных работ, и я надеялась, что меня возьмут тоже. Наша пятерка — Дора, Ливи, Сюзи, Ила и я — всегда стояли в одном ряду. Мы думали, что нас никто не может разлучить.

Эсэсовец начал справа. Мы стояли, а он оценивал нас своим критическим взглядом: выберет или нет? Он смотрел главным образом на икры ног, и я вдруг почувствовала себя, как на скотном рынке в какой-нибудь карпатской деревне. Я даже подумала, что он будет заглядывать нам в рот и рассматривать зубы. Этого он не стал делать, но выбрал девушек с крепкими ногами и толстыми икрами. Очевидно, ему нужны были волы для работы в поле. Он подошел к нашему ряду, посмотрел на Дору, на ее икры и вызвал ее вперед. На трех других он посмотрел с презрением. Затем его глаза остановились на моих ногах. Я со страхом подумала, не дрожат ли у меня колени.

— Ты тоже, — сказал он, указав на меня хлыстом.

Я сделала неуверенный шаг, думая: «Я не могу идти без сестры. Не могу ее оставить. Она должна идти со мной, но как это сделать?» Когда эсэсовец прошел дальше, я сделала ей знак, чтобы она выскочила вперед, но один из охранников увидел, оттолкнул ее и несколько раз ударил. Вскоре все кончилось. Было отобрано нужное количество, остальным разрешили вернуться в блок. Нас, отобранных, увели в другой лагерь, туда, где находилась баня. Каждая из нас должна было получить номер, который татуировался на внутренней стороне предплечья. Я с горечью думала о скотине в Лапушеле, гам у животных были имена, а мы лишены своих. Мы должны были стать номерами, массой безличных, ничего не значащих единиц.

Я думала о том, как они добились того, что я стала ничтожеством, которое мирится со всем, что со мною делают, что я даже готова умереть, чтобы выполнить их требования. Как это могло случиться? Неужели в хлебе действительно был бром? Или есть какая-то иная причина?

Но на этот раз я не намеревалась подчиняться. Я знала, что сделанный отбор означал безопасность для меня и Доры и смерть для Ливи и всех остальных, кто остался в бараке. После каждого отбора оставшихся вели в крематорий.