— Не сказать, чтобъ не было, — улыбаясь сказалъ старикъ, и въ улыбкѣ его обозначился, странно сказать, веселый, сластолюбивый человѣкъ. — Все бывало. И молодъ былъ и жилъ. Да все таки законъ держалъ, виду не показывалъ. А на дѣтей посмотрю, на зятей или на снохъ. Какъ только они проживутъ, и Богъ ихъ знаетъ. И то уже одна дочь разошлась съ мужемъ.^[150]

— Да какже быть? — сказала дама. — Мущинѣ, значитъ, вы позволяете грѣшить, a женщинѣ то какъ?

— Женщина — другое дѣло. Мущина всякіе соблазны долженъ видѣть въ жизни, — сказалъ онъ улыбаясь, — а женское дѣло — что. Сиди, домашнимъ хозяйствомъ занимайся.

— Ну вотъ вы права эти дали мущинѣ, и женщина говоритъ: «и я хочу ихъ».

— Женщинѣ это, сударыня, первое дѣло, безъ надобности, а второе, у ней долженъ страхъ быть. А теперь только ей скажи что, она сейчасъ говоритъ: «а коли такъ — говоритъ — я отъ тебя уйду». У мужиковъ на что — и то эта самая мода завелась. «На — говоритъ — вотъ тебѣ твои рубахи, портки, а я пойду съ Ванькой. Онъ кудрявѣй тебя». Ну вотъ и толкуй.

— Да какже вы хотите дать эти права мущинѣ, а женщина чтобъ была раба? Это ужъ время прошло.

— Эхъ, сударыня, доложу вамъ — всѣ мы люди, всѣ грѣшны. Это понимать надо. Ну чтожъ, ну и ошибся коли мужъ или хоть, скажемъ, грѣшнымъ дѣломъ жена. Ну, побилъ ее. А всетаки соръ не выноси, не срами самъ себя и домъ не разстраивай, а живи какъ надо — по закону. А то, чуть что, сейчасъ: «не могу жить» — и врозь. Мало того, что скверность, примѣръ. И торговля ущербъ отъ этаго несетъ. И государство тоже. Долженъ быть сынъ отечества. Свое горе притаи, a дѣло не разстраивай.

— Нѣтъ, простите меня, — горячо заговорила дама, — ужъ все лучше, чѣмъ такое лицемѣріе. Это лицемѣріе и обманъ. А по моему — все пропади, а нельзя. Я не знаю, какъ муж[ья], а я женщина — и пропадай все, если меня мужъ не любитъ и я не люблю его; не могу я съ нимъ жить. Лучше разстаться.

— Все отъ образованія, — сказалъ старикъ, — жили же прежде.

— Нѣтъ, да какъ же вы скажете, — сказалъ адвокатъ, — развѣ можно мужу простить жену, когда она его обманула?

* № 7.

— Ахъ, мерзавцы! мерзавцы!

— Кто? — спросилъ я.

— Всѣ. Смѣшно отвѣчать такъ, а иначе нельзя. Ну развѣ не мерзавцы родители? Я и тогда и послѣ слышалъ такихъ: что предстоитъ сыну? Сдѣлать несчастіе дѣвушкѣ — дурно, замужняя женщина — тоже не хорошо. Остается одно — домà. И я первый поведу сына. Я слышалъ сколько разъ такія слова. Но какъ ни храбрился, все таки стыдъ сильнѣе, и никогда отецъ не только не поведетъ, но говорить съ сыномъ не достанетъ силъ. Но правительство. Вѣдь если [въ немъ] есть смыслъ, то оно блюдетъ добрую жизнь гражданъ, и вотъ оно устраиваетъ домà и обезпечиваетъ развратъ для насъ, для гимназистовъ. Нѣтъ, но это все простительно. Но доктора съ своей наукой, утверждающей, что это нужно.

** № 8.

<Помню, товарищъ брату, устроивъ нашу погибель, уѣхалъ, и мы остались одни съ двумя женщинами — моей и братниной. Помню, ничего страшнаго, отталкивающаго, что мнѣ всегда представлялось въ послѣдствіи въ такихъ женщинахъ, я не видѣлъ тогда въ этихъ домахъ. Одна — моя — была русая, рябая, нѣсколько добродушная, глуповатая, высокая, полная женщина, братнина была тоненькая, высокая, съ вздернутымъ носомъ, бѣлокурая, съ очень доброй и тонкой улыбкой. Братъ тоже въ первый разъ познавалъ женщину и былъ въ томъ же размягченномъ состояиіи, какъ и я. Я какъ во снѣ вспоминаю это. Мы сидѣли всѣ 4 полураздѣтые въ маленькой пропахнувшей особеннымъ запахомъ комнатѣ и говорили — о чемъ же? Мы оба говорили — братъ началъ, а я поддерживалъ — о томъ, что имъ надо бросить эту жизнь, пойти хоть въ услуженіе. Братнина — Надежда (звали ее Надежка) отшучивалась, улыбалась, говорила, что это невозможно, и я видѣлъ, она не столько себя при этомъ жалѣла, сколько насъ, брата, что она должна разочаровать его. Но она была радостна. Этого нашего разговора я послѣ него не вспоминалъ до самаго послѣдняго времени. Этотъ эпизодъ записанъ въ моемъ воспоминаніи въ отдѣлѣ стыдныхъ, и я только уже послѣ моего несчастія, перебирая все, нашелъ тамъ этотъ эпизодъ, единственный свѣтлый въ воспоминаніяхъ этого рода, записанныхъ въ стыдныхъ.>

* № 9.

Все мнѣ казалось легко, весело. Мало того: былъ самый главный признакъ настоящаго влюбленія: чувственность совсѣмъ не говорила по отношенію къ ней. Она таилась тамъ гдѣ-то внизу, подъ поворохами нагроможденныхъ на нее раздутыхъ чувствъ. Только изрѣдка, изрѣдка и чѣмъ ближе къ сроку сватьбы, тѣмъ чаще, она прорывалась, и показывало себя то, на чемъ все было построено.

— Да, но есть же любовь къ женщинѣ не чувственная. — Я не договорилъ еще, какъ онъ уже перебилъ меня:

— Никогда! т. е. влюбленья нѣтъ. Отчего жъ всегда любятъ тѣхъ, которыя одѣваются по модѣ, и причесываются и выставляютъ..., а не экономку, тетушку? Нѣтъ, батюшка, это все она, тоже похоть, но разведенная въ большомъ количествѣ поэтической воды и окрашивающая ее всю.^[151]

И доказательство, что это она, что какъ только она явится наголо и удовлетворится, вся эта вода сдѣлается просто прѣсной водой, и вся постройка рухается. Поэтическая любовь и похоть — два выраженія одного и того же, какъ сила [и] тепло. Если оно въ одной, въ другой нѣтъ. — Ну, да это послѣ. Такъ вотъ я былъ влюбленъ по всѣмъ правиламъ, и я не могу выразить, какъ я, болванъ, былъ этимъ доволенъ и какъ хвалилъ себя за это. Вѣдь, кромѣ общаго безумія, было у меня еще что?

** № 10.

— Главная ложь, главный обманъ — это любовь. Любовь! L’amour! та самая, про которую они говорили. — Онъ указалъ на то мѣсто, гдѣ сидѣла дама съ адвокатомъ. — Всѣ, всѣ, и мущины и женщины, воспитаны въ этомъ благоговѣніи къ любви. Я съ дѣтства уже готовился влюбляться и влюблялся и всю молодость влюблялся, радовался, что влюбленъ.

Это главное и самое благородное и возвышенное въ мірѣ занятіе быть влюбленнымъ. Мнѣ говорятъ, нельзя отрицать, что чувство это есть. Разумѣется, есть, какъ и тысячи другихъ чувствъ, но тѣ зародыши остаются зародышами и проявляются случайно въ одномъ человѣкѣ изъ многихъ, и то временно, точно также, какъ чувство обжорства, охоты и многія другія. Но когда почва такова, что все развиваетъ это чувство, тогда оно, это чувство влюбленія, разрастается до тѣхъ предѣловъ, въ которыхъ оно въ нашемъ развратномъ, праздномъ обществѣ. Такъ оно разрасталось во мнѣ, и хотя я влюблялся и прежде, но въ жену свою я влюбился ужъ во всю. Я приберегъ всю силу любви къ супружеству. И вотъ она пришла. Все было по настоящему: пришла любовь и увѣнчалась успѣхомъ. Романы, поэмы, романсы, оперы, музыка, философія даже — все восхваляетъ любовь. Вѣдь надо бы хоть немножко разобраться, что такое эта столь хваленая любовь? Ну, во-первыхъ, буду грубо, коротко говорить!^[152]

Я увѣрялъ себя и всѣхъ, что я люблю ее возвышенно, а поступалъ съ ней, какъ не поступаютъ животныя съ своими самками. Это вѣдь ужасно. Люди хуже, грязнѣе животныхъ. А лгутъ то какъ! Любовь къ дѣтямъ! Я знаю, что ребенокъ, отнятый отъ груди, теряетъ половину шансовъ жизни, статистика мнѣ доказываетъ это. И моя жена, кормилица этого ребенка, беременѣетъ. А я распинаюсь въ любви. Только бы не лгать. Палъ ниже животнаго, признайся въ этомъ, кайся, и ты будешь все таки человѣкъ. Но жить, какъ мы живемъ, — въ гноѣ восхваляемой нами любви, довольные собой — это ужасно. Это не то что хуже животныхъ — это черти. Эмансипація вотъ гдѣ. Съ проституціей борьба вотъ гдѣ. Истерика и слабость вотъ отчего.

** № 11

— Такъ я жилъ, развратничалъ, воображая, что я чуть не святой и живу честной семейной жизнью. Жена моя была женщина, какъ я ее теперь понимаю, женщина самая средняя. Если была у нея особенность выдающаяся, то это было^[153] желаніе нравиться, тщеславіе, но женское.