Она встала, чувствуя себя взволнованной и спѣшащей. Аннушка замѣтила, что барыня нынче была красивѣе и веселѣе, чѣмъ давно.

[1744]Анна вышла въ уборную, взяла ванну, одѣлась, быстро,[1745] причесала свои особенно вившіеся и трещавшіе подъ гребнемъ, отросшіе уже до плечъ волоса. Она все дѣлала быстро и поспѣшно.[1746]

— Что NN, — спросила Анна у Аннушки про Грабе.

— Кажется, встаютъ.

— Скажи, что я прошу его вмѣстѣ пить кофе.

«Да, что еще дѣлать? — спросила она себя. — Да, несносно жить въ городѣ, пора въ деревню. Ну чтожъ, онъ не хотѣлъ ѣхать въ пятницу, когда же онъ теперь хочетъ ѣхать?»

Она сѣла за письменный столъ.

— Постой, Аннушка, — сказала она дѣвушкѣ, хотѣвшей уходить. Ей страшно было оставаться одной. — Сейчасъ записку снесешь.

Она сѣла и написала: «Я рѣшила ѣхать какъ можно скорѣе въ деревню, пріѣзжайте, пожалуйста, пораньше, къ обѣду ужъ непремѣнно, чтобы успѣть уложиться и завтра выѣхать. Надѣюсь, что теперь не будетъ препятствій». Она запечатала и послала кучера съ этой запиской къ Алексѣю Кириллычу на дачу къ матери. Въ то время какъ она писала ему, она чувствовала, что демонъ ревности приступалъ къ ней, но она не позволила себѣ остановиться на своихъ мысляхъ.

— Что Лили? — (такъ звали дочь).

— Онѣ въ полисадникѣ съ мамзелью.

— Позови ихъ, пожалуйста.

Когда Аннушка вышла, Анна осталась неподвижною съ устремленными на[1747] бронзовую собаку-пресспапье глазами. «Нѣтъ, не надо, не надо», сказала она себѣ. Быстро встала на своихъ упругихъ ногахъ и скинула кофточку, чтобы надѣвать платье. «Да, да чесалась я или нѣтъ?» спросила она себя. И не могла вспомнить.[1748] Она ощупала голову рукою. «Да, я причесана, но когда, рѣшительно не помню». Она даже не вѣрила своей рукѣ и подошла къ трюмо, чтобы увидать, причесана ли она въ самомъ дѣлѣ, когда? Она не могла вспомнить, когда она чесалась. Она удивилась, увидавъ себя въ зеркалѣ съ обнаженной шеей и плечами и блестящими глазами,[1749] испуганно смотрѣвшими сами въ себя. «Кто это? Да это я. Однако я красива![1750] Да, это тѣ плечи, тѣ руки». Она почувствовала на себѣ его поцѣлуи, она подняла руки, она двинула плечомъ. Она подняла руку къ губамъ,[1751] прижалась губами къ своей рукѣ и почувствовала рыданія, подступавшія къ горлу. «Нѣтъ, это нельзя». Она быстро повернулась, надѣла платье и, застегивая на послѣдній крючокъ, вышла навстрѣчу къ шедшей Англичанкѣ съ ребенкомъ.

«Чтожъ, это не онъ! Это не то! Гдѣ его голубые глаза, милая, робкая и нѣжная улыбка?» — была первая мысль Анны, когда она увидала свою пухлую, румяную дѣвочку съ черными агатовыми глазами и черными волосами. Она ждала видѣть Сережу. Она поцѣловала дѣвочку, отвѣчала Англичанкѣ, что она совсѣмъ здорова и что завтра уѣзжаютъ въ деревню, и вышла въ столовую почти въ одно и тоже время съ Грабе, котораго высокая фигура въ разстегнутомъ кителѣ съ бѣлымъ жилетомъ появилась въ двери.

— Вотъ это такъ, Анна Аркадьевна, — сказалъ онъ своимъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ, относя это такъ къ легкой, энергической походкѣ, которой она вошла въ комнату, къ виду ея синихъ бантиковъ на черномъ платьѣ и въ особенности блестящимъ веселымъ на его взглядъ глазамъ, съ которыми она крѣпко, по своей привычкѣ, своей маленькой рукой пожала и потрясла большую костлявую и сухую руку.

— Все цвѣтетъ ужъ давно, я все ждалъ, когда вы распуститесь, какъ прошлаго года въ Воздвиженскомъ. Вотъ вижу, и вы нынче за ночь распустились.

— Однако я вижу, что вы не въ однихъ лошадяхъ и пикетѣ толкъ знаете, — отвѣчала она улыбаясь.

— Поживешь, всему научишься.

— Но что ваше дѣло? — спросила она.

Дѣло это былъ большой карточный долгъ Москвича, проигравшаго Грабе все свое состояніе, и долгъ, который Грабе пріѣхалъ въ Москву вытаскивать.

— Да clopin-clopant,[1752] — отвѣчалъ Грабе. — Получу ли, не получу, завтра надо ѣхать.

— И мы завтра ѣдемъ, — сказала она, — я послала записку Алексѣю.

За кофе, разговаривая о томъ и другомъ, Анна предложила Грабе ѣхать на цвѣточную выставку, куда она давно сбиралась.

— А потомъ поѣзжайте куда вамъ нужно, а къ обѣду пріѣзжайте. Алексѣй будетъ. Я ему такъ писала. А не будетъ, то постараюсь, чтобы вамъ не было со мной скучно.

— Я постараюсь, но мнѣ далеко ѣхать; если я не буду, вы меня извините, — отвѣчалъ Грабе, приглядываясь недовѣрчиво къ странной происшедшей въ ней перемѣнѣ.

«Что же это, она со мной кокетничаетъ, — подумалъ онъ. — Нѣтъ, матушка, — подумалъ, — укатали Бурку крутыя горки». Грабе никогда никому такъ не завидовалъ, какъ Вронскому, и признался ему въ томъ, что если бы не онъ, то онъ бы влюбился въ Анну. И Вронскій разсказалъ это когда то Аннѣ. Женщины никогда не забываютъ этаго, и теперь совершенно неожиданно для самой себя Анна вспомнила это и всѣ силы своей души положила на то, чтобы заставить высказаться Грабе. Щегольской экипажъ Вронскаго былъ поданъ, и Анна въ щегольскомъ туалетѣ съ Грабе поѣхала на выставку.[1753]

Начавшійся за кофеемъ разговоръ продолжался въ коляскѣ.[1754]

— Неужели же вамъ не жалко этаго мальчика, — спросила Анна про Г-на, котораго объигралъ Грабе.

— Никогда не спрашивалъ себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Все равно какъ на войнѣ не спрашиваешь, жалко или не жалко. Вѣдь мое все состояніе тутъ, — онъ показалъ на боковой карманъ, — и теперь я богатый человѣкъ, а нынче поѣду играть и, можетъ быть, выду нищимъ. Вѣдь кто со мной сядетъ, знаетъ, что у меня все состояніе на картѣ, и онъ хочетъ оставить меня безъ рубашки. Ну, и мы боремся, и въ этомъ-то удовольствіе.

— Удовольствіе!

— Не удовольствіе, а интересъ жизни. Надо во что нибудь играть. Въ лошадки, въ пикетъ.

— Но вѣдь это дурно.

— Я люблю дурное, — сказалъ онъ весело.

— Но я часто думаю о васъ, — сказала Анна. — Неужели вы никогда не любили?

Грабе засмѣялся.

— О, Господи, сколько разъ, но, понимаете, одному можно сѣсть въ карты, но такъ, чтобы всегда встать, когда придетъ время rendez-vous.[1755] A мнѣ можно любовью заниматься, но такъ, чтобы вечеромъ не опоздать къ партіи. Такъ и устраиваю.

— Нѣтъ, полноте. Вѣдь я знаю, что у васъ есть сердце. Любили ли вы такъ, чтобы все забыть?

Грабе нахмурился.

— Ну съ, Анна Аркадьевна, если было дѣло, то давно прошло и похоронено, и поднимать нечего.

— Разскажите мнѣ.

— Да, право, нечего разсказывать. Похоронено.

— А часто бываетъ, говорятъ, что хоронятъ живыхъ мертвецовъ, — сказала она, и такая тонкая и ласковая улыбка заиграла на концахъ ея губъ, и такой странный, вызывающiй блескъ былъ въ искоса смотрѣвшемъ на него глазѣ, что онъ смутился. Какъ онъ не опытенъ былъ, по его словамъ, въ женской любви, онъ видѣлъ, что она кокетничаетъ съ нимъ, что она хочетъ вызвать его. Но для Грабе, любившаго порокъ и развратъ, нарочно дѣлавшаго все то, что ему называли порочнымъ и гадкимъ, не было даже и тѣни сомнѣнія въ томъ, какъ ему поступить съ женой или все равно что съ женой товарища. Если бы ему сказали ............. и убить потомъ, то онъ бы непремѣнно постарался испробовать это удовольствіе; но взойти въ связь съ женой товарища, несмотря на то, что онъ самъ признавался себѣ, что былъ влюбленъ въ нее, для него было невозможно, какъ невозможно взлетѣть на воздухъ, и потому онъ только поморщился, и его лицо приняло то самое выраженіе, которое оно имѣло, когда партнеръ хотѣлъ присчитать на него, — непріятное и страшно холодное, твердое и насмѣшливое. Онъ ее поправилъ также, какъ если бы она хотѣла записать на него лишнее.[1756] Но ему жалко было ее, какъ ему бы жалко было неопытнаго и честнаго игрока, который нечаянно приписалъ лишнее, но надо было поправить.