— Что же ты не пріѣхала? — Ее звали тоже, и онъ совѣтовалъ пріѣхать за нимъ. — Стива былъ тамъ.

— Не хотѣлось. Чтожъ, весело было? — сказала она спокойно.

— [1731]Да, глупо. Какая то учительница Шведской Королевы плавала въ нанковомъ капотѣ. Ridicule.[1732] Но обѣдъ прекрасный. Чтожъ и огня нѣтъ?

— Я тебя ждала.

— Анна, — сказалъ онъ съ веселой улыбкой, — за что ты на меня? Если я виноватъ, прости.

Онъ взялъ ея руку, цѣлуя и лаская.

— Ничего, ничего, — поспѣшно сказала она. — Нечего прощать. Все хорошо. Иногда мнѣ скучно,[1733] но и давно пора уѣхать.

Онъ позвонилъ и велѣлъ подать чаю. И они, какъ въ первое счастливое время, любовно говорили и дѣлали планы. Но вдругъ зазвенѣла цѣпь, которая ихъ сковывала, и все испортилось. Разговаривая объ отъѣздѣ въ деревню, Анна предложила уложиться завтра и ѣхать послѣзавтра.

— Да нѣтъ, постой. Въ воскресенье мнѣ надо быть у maman, — сказалъ Вронскій, и Аннѣ показалось, что она замѣтила смущенье на его лицѣ.

Онъ всегда былъ смущенъ, когда при ней говорилъ про мать, которая не хотѣла принимать ее. Она вдругъ вспыхнула и отстранилась отъ него.

— Если такъ, то мы не уѣдемъ совсѣмъ, — сказала она.

— Да отчего же?

— А оттого, что не уѣдемъ. Если ѣхать, то ѣхать послѣзавтра. Развѣ ты не можешь поѣхать завтра?

— Да нѣтъ, она просила.....

— Я не поѣду въ воскресенье. Завтра или никогда.

— Анна, — укоризненно сказалъ Вронскій. — Зачѣмъ? Ну что это? Вѣдь это не имѣетъ смысла.

— Ты всѣмъ пожертвовалъ для меня, а не можешь...

— Да нѣтъ, никогда...

— Нѣтъ, ты сказалъ это, а не можешь исполнить моей просьбы.

— Да если бы это было резонно. А то я не знаю, что будетъ послѣ, какое требованье? Вѣдь это не имѣетъ смысла. Ну что сдѣлаютъ два дня?

— Для тебя это ничего, тебѣ очень весело. Но...

Она остановилась; ей показалось унизительнымъ говорить о томъ, какъ тяжелы были для нея эти одинокіе дни.

— Анна, я понимаю, какъ тебѣ тяжело, но вѣдь это все кончится. Я даже ѣду къ maman объ этомъ. Если она напишетъ Алексѣю Александровичу, онъ сдѣлаетъ.

— Я не хочу этаго, вскрикнула Анна. — Ты не затѣмъ ѣдешь. Отчего ты, хвастаясь своей прямотой, не говоришь правду?

— Я никогда не говорилъ неправды. И очень жаль, если ты не уважаешь человѣка, который... для котораго... своего мужа, — выговорилъ онъ.

— Уваженье выдумали для того, чтобы скрывать пустое мѣсто, гдѣ должна быть любовь. А если ты не любишь меня, то лучше и честнѣе это сказать.

Вронской вскочилъ съ мѣста съ энергическимъ отчаяннымъ жестомъ, и брови его мрачно сдвинулись.

— Нѣтъ, это становится невыносимо, — вскрикнулъ онъ и, стараясь успокоиться, выговорилъ медленно:

— Чего ты хочешь отъ меня?

— Чего я могу хотѣть? Я могу хотѣть только того, чтобы вы не покинули меня. Но я этаго не хочу, какъ вы думаете. Я хочу любви, и ея нѣтъ. Стало быть, все кончено.

Она направилась къ двери.

— Постой, пос...той, — сказалъ Вронской, не раздвигая мрачной складки бровей. — Въ чемъ дѣло? Я сказалъ, что отъѣздъ надо отложить на 3 дня, ты мнѣ сказала, что я лгу и не честный человѣкъ.

— Да, и повторяю, что человѣкъ, который попрекаетъ мнѣ, что онъ всѣмъ пожертвовалъ для меня, что это хуже, чѣмъ нечестный человѣкъ, это человѣкъ безъ сердца.

— Нѣтъ, есть границы терпѣнію, — вскрикнулъ онъ. — Ничего не понимаю, — и невольно отбросилъ руку, которую держалъ въ своей рукѣ.

Она ушла къ себѣ, раздѣлась, легла и взяла книгу. Лицо ея было холодно и злобно, также, какъ было у нея на душѣ. «Онъ тяготится мною, онъ любитъ другую женщину», говорилъ въ душѣ ея голосъ, который она хотѣла не слышать. Она лежала и читала, и изрѣдка воспоминанія о немъ всплывали у нея въ душѣ. Вдругъ она почувствовала себя въ прошедшемъ, въ домѣ Каренина, въ Петербургѣ, со всѣми подробностями минуты: также стояла свѣча, та же книга, та же кофточка съ шитымъ рукавомъ, тѣ же[1734] подавляемыя мысли и одна, ясно выражаемая мысль: «зачѣмъ я не умерла», и другая страшная мысль. «Какая мысль?» спросила она себя. Да, это была страшная мысль, даже не мысль, a желаніе — желаніе, чтобы онъ, Алексѣй Александровичъ, умеръ. Какъ часто приходила ей тогда эта мысль и какъ желанная смерть эта уясняла все. Теперь ужъ этаго не нужно. «Мнѣ не нужна смерть Алексѣя Александровича, теперь я несчастлива не отъ Алексѣя Александровича, а отъ него. Что же, ему умереть? Нѣтъ,[1735] его смерть сдѣлала бы меня еще болѣе несчастливой, если возможно. — Она положила книгу на колѣни и стала думать, снимая и надѣвая кольцо на тонкомъ бѣломъ пальцѣ. — Такъ чья же смерть нужна теперь? Ничья», — вслухъ сказала она себѣ, несмотря на то, что въ душѣ все оставался вопросъ — чья смерть?

И опять взяла книгу и стала читать и читать, понимая, что читала, несмотря на то, что въ душѣ, независимо отъ чтенія, происходила своя работа. Она читала, что невѣста его измѣнила ему и пришелъ къ ней.[1736] И тутъ вдругъ въ одно и тоже время въ душѣ Анны голосъ отвѣтилъ на вопросъ: чья смерть? И женихъ, и невѣста въ книгѣ, и окно, у котораго она стояла, — все это изчезло и замѣнилось трескомъ и потомъ тишиной и темнотой. Свѣча догорѣла, затрещала и вдругъ потухла. Анна съ открытыми глазами лежала въ темнотѣ и[1737] понимала, что ей отвѣтилъ внутренній голосъ.[1738]

«Да, и стыдъ и позоръ Алексѣя Александровича и Сережи, и мое несчастье, и его, его страданья, да, все спасается моей смертью. Мнѣ умереть, моей свѣчѣ потухнуть,[1739] да, тогда все бы было ясно. Всѣмъ бы было хорошо.[1740] Но умереть, потушить свѣчу свою. Она задрожала отъ физическаго ужаса смерти. — Нѣтъ, все, только жить, не умереть. Вѣдь я люблю его, вѣдь онъ любитъ меня. Это такъ, минутное». Слезы текли ей по щекамъ, губамъ и шеѣ.[1741] Она быстро надѣла халатъ и пошла искать его. Онъ спалъ крѣпкимъ сномъ въ кабинетѣ. Она поцѣловала его въ лобъ, не разбудивъ, — онъ только заворочался, почмокавъ губами, — и вернулась къ себѣ. «Нѣтъ, я безсмысленно раздражительна, — сказала она себѣ. — Этаго не будетъ больше. Завтра я примирюсь съ нимъ». И она заснула успокоенная и совершенно забывъ о томъ, что ее успокоило.

Вронскіе не уѣхали ни на 3-й день, ни послѣ Воскресенья. На другой день послѣ ихъ ссоры Анна не исполнила своего намѣренія. Еще она не выходила къ кофею, какъ она услыхала отъ дѣвушки, что отъ старой Графини пріѣхала барышня и вызвала Алексѣя Кириллыча на крыльцо. Анна неодѣтая перебѣжала въ гостиную и увидала изъ окна, какъ ей казалось, объясненіе всего. Вронской стоялъ у коляски, въ которой сидѣла свѣженькая, вся въ веснушкахъ миловидная дѣвушка (это была воспитанница графини) и улыбаясь говорила съ нимъ что то.

«Это она», сказала себѣ Анна, замѣтивъ то пустое мѣсто ревности, которое въ ней было къ этой воспитанницѣ, и за кофеемъ произошло столкновеніе болѣе непріятное, чѣмъ наканунѣ.

Алексѣй Кириллычъ уѣхалъ раздраженный и сдержанный съ какимъ-то, какъ ей казалось, строгимъ и рѣшительнымъ видомъ.[1742]

Вопросъ объ отъѣздѣ въ деревню остался нерѣшеннымъ. Она требовала отъѣзда нынче.

— Если нынче ты не ѣдешь, то я и совсѣмъ не хочу ѣхать, — сказала она въ раздраженіи спора, хотя, очевидно, слова эти ничего не значили кромѣ того, что пока не будетъ согласія, мы не уѣдемъ, и теперь мы не ѣдемъ.