* № 142 (рук. № 90).

Еще была графиня Лидія Ивановна, но это былъ преимущественно политическій[1504] другъ и высшій безтолковый другъ. Онъ могъ себѣ представить, что она съ порывистымъ восторгомъ будетъ осуждать политическихъ непріятелей, будетъ восторгаться поступкомъ Алексѣя Александровича, будетъ ужасаться передъ испорченностью людскою вообще и Анны въ особенности, будетъ говорить высшія христіанскія общія мѣста, но выслушать, понять все душевное положеніе Алексѣя Александровича — онъ зналъ, что она не можетъ.

Между прочимъ, случилось такъ, что въ эту самую тяжелую минуту одинокаго отчаянія пріѣхала графиня Лидія Ивановна и оказалась самой действительной утѣшительницей для Алексѣя Александровича.

— Я прервала запретъ (j’ai forcé la consigne), — сказала она, входя быстрыми шагами и тяжело дыша отъ волненія и быстраго движенія. — Я все слышала! Это ужасно! Скажешь, что мы живемъ за 20 вѣковъ въ идолопоклонническомъ мірѣ до Христа, — сказала она приготовленную и нравившуюся ей фразу, съ свойственной ей самодовольной улыбкой.

Алексѣй Александровичъ привсталъ и хмурясь сталъ трещать пальцами. Его предположенія не обманули его. Услыхавъ этотъ знакомый ему тонъ, эту разчувственность своими собственными чувствами и умиленіе передъ собой, которыя исключали всякую возможность сердечнаго сочувствія къ другому, Алексѣю Александровичу стало еще тяжелѣе, и онъ думалъ только о томъ, какъ бы избавиться отъ нея. Онъ, по привычкѣ учтивости, подвинулъ ей стулъ.[1505]

— Не угодно ли, графиня. Впрочемъ, я боленъ,[1506] графиня, очень боленъ, — сказалъ онъ, чтобы его не задержали.

Графиня Лидія Ивановна посмотрѣла на него молча; брови ея вдругъ поднялись внутренними складками, составляя треугольникъ, лицо ея такъ измѣнилось, что Алексѣй Александровичъ не узналъ бы ее.

— Алексѣй Александровичъ, — сказала она съ слезами въ глазахъ и въ голосѣ, — бываютъ минуты, когда человѣку нуженъ другъ, нужна помощь. Возьмите меня. Могу я помочь? — сказала она, протягивая ему руку.

Минуту тому назадъ Алексѣй Александровичъ только одного желалъ — избавиться отъ нея; теперь онъ схватилъ ея[1507] руку и, цѣлуя ее, желалъ только однаго — чтобы она не покинула его, потому что онъ понялъ, что она жалѣетъ и любитъ его.

— Я разбитъ, я убитъ, графиня, я не человѣкъ болѣе, — говорилъ Алексѣй Александровичъ, глядя въ ея сочувственные, наполненные слезами глаза. — Положеніе мое тѣмъ ужасно, что я не нахожу нигдѣ, въ самомъ себѣ не нахожу точки опоры.

— Въ себѣ мы не можемъ найти точки опоры. Опора и сила наша это — Онъ, если онъ въ сердцѣ нашемъ. Я знаю, Онъ въ сердцѣ вашемъ. Поищите Его, и вы найдете. Простите меня, что я учу васъ, — перебила его графиня Лидія Ивановна.

И не смотря на то, что въ этихъ словахъ было то умиленіе передъ своими высокими чувствами и было то, казавшееся Алексѣю Александровичу ложнымъ, новое восторженное христіанское настроеніе, которое распространилось въ послѣднее время въ Петербургѣ, Алексѣй Александровичъ все таки чувствовалъ, что сердце Лидіи Ивановны полно простой жалости къ нему, и потому онъ продолжалъ высказывать то, что было болѣе всего больно ему.

— Я потому не нахожу опоры, что тотъ самый поступокъ, который я считалъ хорошимъ, — прощеніе и смиреніе, — что это самое обратилось противъ меня.

Лидія Ивановна въ лицѣ своемъ выразила недоумѣніе о томъ, что онъ считалъ усиленіемъ своего несчастія, — неужели потерю своей жены, развратной и гадкой женщины?

— Не потеря того, чего нѣтъ теперь, — отвѣчалъ Алексѣй Александровичъ. — Я не жалѣю. Но я не могу не раскаиваться теперь въ томъ, что я сдѣлалъ и считалъ высокимъ. Я чувствую себя пристыженнымъ и раскаивающимся за то зло, которое мнѣ сдѣлали.

— Это то, что называютъ Respect humain,[1508] — сказала она. Это искупленіе. Не вы совершили тотъ высокій поступокъ прощенія, которымъ я восхищаюсь и всѣ, но Онъ,[1509] который обитаетъ ваше сердце. И если вы раскаиваетесь, то вы отрекаетесь отъ Него и Его помощи.

* № 143 (рук. № 92).

Следующая по порядку глава.

Съ этаго дня началась для Алексѣя Александровича новая жизнь. Графиня Лидія Ивановна исполнила свое обѣщаніе. Она действительно[1510] взяла на себя всѣ заботы по устройству и веденію дома Алексѣя Александровича. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна въ практическихъ дѣлахъ. Всѣ ея распоряженія надо было измѣнять, такъ какъ они были неудобоисполнимы, и все это измѣнялось Корнеемъ, камердинеромъ Алексѣя Александровича, который незамѣтно для всѣхъ велъ весь домъ Каренина и спокойно и осторожно во время одѣванія барина докладывалъ ему то, что было нужно. Но помощь Лидіи Ивановны всетаки была въ высшей степени дѣйствительна: она дала нравственную опору Алексѣю Александровичу въ сознаніи ея любви и уваженія къ нему и въ особенности въ томъ, что, какъ она счастлива была думать, она почти обратила его въ Христіанство, т. е. изъ равнодушно и лѣниво вѣрующаго обратила его въ горячаго и твердаго сторонника того новаго объясненія христіанскаго ученія, которое распространилось послѣднее время и сущность котораго состояла въ томъ, что такъ какъ Христосъ пострадалъ для спасенія рода человѣческаго, что вѣра въ него даетъ это спасенiе, то сущность ученія лежитъ не въ стремленіи къ подражанію Христу, [1511] какъ это понимали большинство русскихъ христіанъ, а въ самой вѣрѣ, въ живости вѣры. Такъ что [1512] спасеніе не пріобрѣтается, какъ въ обыкновенномъ и народномъ воззрѣніи на христіанство, дѣлами любви и самоотверженія, a спасеніе дается вѣрой, и изъ вѣры сами собой вытекаютъ дѣла. Алексѣй Александровичъ не разъ прежде въ различныхъ редакціяхъ слышалъ это ученіе, и оно всегда одинаково мало интересовало его, потому что оно ему было не нужно, но теперь, самъ не замѣтивъ какъ и когда, онъ вполнѣ усвоилъ себѣ его. Незамѣтно какъ и когда, онъ усвоилъ себѣ, также какъ и другіе, раздѣлявшіе это ученіе, твердую увѣренность въ томъ, что онъ обладаетъ полнѣйшей и несомненнѣйшей вѣрой въ Христа и поэтому самому находится въ счастливомъ и высокомъ состояніи спасенія. Алексѣю Александровичу легко было убѣдиться въ этомъ.

Алексѣй Александровичъ, также какъ и Лидія Ивановна и другіе люди, раздѣлявшіе ихъ воззрѣнія, былъ лишенъ совершенно глубины воображенія, душевной способности, состоящей въ томъ, что образы, вызываемые воображеніемъ, становятся такъ дѣйствительны, что съ ними уже нельзя обращаться какъ хочешь, что вызванное воображеніемъ представленіе уже не допускаетъ другихъ представленій, противурѣчащихъ или невозможныхъ при первомъ представленіи. Люди же, лишенные этой способности, могутъ представлять себѣ все что угодно и могутъ вѣрить во все то, что они себѣ представляютъ. Новые христіане, въ томъ числѣ теперь Алексѣй Александровичъ, не только не находили затрудненія въ объясненiи словъ писанія о сотвореніи Ангеловъ, о возсѣданіи Бога сына одесную отца, они любили именно указывать на то, что представленія эти не стѣсняютъ ихъ. Для[1513] человѣка, обладающаго глубиною воображенія, представленіе Божества невозможно. Еще болѣе невозможно представленіе Божества, находящагося въ своемъ сердцѣ, и потому[1514] таковой, вѣрующій въ Божество и Христа, имѣетъ въ жизни дѣйствительной подтвержденія своей вѣры въ дѣлахъ, основанныхъ на вѣрѣ. Люди же безъ глубины воображенія не видятъ ничего невозможнаго въ своихъ представленіяхъ и легко убѣждаются, что они обладаютъ полнѣйшей вѣрой, и представленіе, что Христосъ находится въ ихъ душѣ, для нихъ естественно и легко.