— Все прекрасные вещи и мысли (как масонство), которые представлялись мне в это время, были затемняемы туманом богатства, и я не жил. Одно только было мне памятно. У меня был друг, и его нет теперь; это была редкая, высокая и гордая душа. Я встретился с нею и в то же время встретился он. Я сводил их, но в душе мне говорило что-то, что они сотворены друг для друга, потом, потом...

— Она сделалась сумашедшая, и он ее бросил. И надо было судьбе сделать то, чтобы я играл роль в этом. И я застал ее в слезах и горе, и я сказал то, что не должен был говорить. И с той минуты, я знаю, она дружбой полюбила меня. Но у меня в душе была не дружба, я испугался себя и сказал, что не буду видеть ее. И верите ли вы? Вчера, когда я был в этом платье, когда я меньше всего думал о ней, когда я знал, что она свободна (потому что ее бывший жених убит) — ужасно думать об этом, но я говорю это только вам, как своей совести, — и когда я был свободен, надо было, чтобы я в толпе уезжающих встретил ее, чтобы она узнала меня и сказала мне...

Пьер разгорелся, говоря это. Глаза его блестели.

— Нет, не надо, нельзя об этом думать.

Пончини молчал и нежными глазами смотрел на него. Довольно долго они молчали. Пончини встал и взял его за руку.

— Mon аmі, comme je suis hereux de vous avoir rencontré. Vous serez heureux, je le sens.

— Qui sait?[2483] Не надо об этом думать.

Пьер тоже встал, и они вышли погулять. На дворе уже было совсем темно. У ворот стояла Аксинья Ларивоновна, кухарка и оба француза. Слышны были их смех и непонимающий друг друга говор. Они шутили и смотрели на огни и зарево, видневшееся в городе. Это был первый пожар на Петровке. Пончини и Пьер подошли к ним и тоже стали смотреть. Ничего странного не могло быть в пожаре в огромном городе. И они все спокойно смотрели на это далекое, версты за две видневшееся зарево.

Над темными домами, церквами, над бедными огнями фонарей, освещенных окон, костров и даже над бедным огнем, иногда вспыхивающим на пожаре (хотя это горело уже пять домов), над этими низкими, бедными, черными пятнами людской работы и костров лежало звездное, бесконечное небо с молодым серпом месяца и с той же кометой, которую так помнил и любил Пьер. Эта противоположность бросилась[2484] в глаза Пьеру и его новому другу. Пончини вздохнул и прочел стих Данта.

* № 242 (T. III, ч. 3, гл. XXXVI).

По крайней мере час времени Пьер с своей ношей путался по дворам и переулкам прежде, чем он успел попасть назад на то место, где он оставил родителей девочки.[2485]

Девочка затихла, уже сама держалась ручонками и, как дикий зверок, оглядывалась вокруг себя.

На[2486] прежде пустынном месте на углу Поварской теперь было много народа. Кроме русских семей с вытасканным из домов добром, спасавшихся от пожара на этом незастроенном месте, и в саду огромного дома князя Грузинского, тут же было и большое число французских солдат в различных одеяниях.[2487] Пьер не обратил на них вниманья. Он спешил найти семейство чиновника[2488] с тем, чтобы отдать матери, и итти опять спасать кого-то. Пьеру казалось, что ему что-то еще многое и поскорее нужно сделать.

Но на прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами пошел к тому месту, где было больше народа, к забору сада Грузинского, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил красавицу, молодую женщину, армянку по типу лица и, вероятно, богатую, судя по ее атласному салопу. Она сидела на узлах, несколько позади старухи матери, и неподвижно, большими, черными с длинными ресницами глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее.

Лицо это поразило Пьера, и он в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее.

— Или потерял кого, милый человек? Чей ребенок-то? — окликнула Пьера рябая баба, сидевшая у забора и перебиравшая что-то в мешочке. Пьер[2489] остановился. Фигура Пьера теперь, с ребенком на руках, была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек, русских мужчин и женщин; кто расспрашивал его, кто он такой был — не из благородных ли, и чей этот ребенок, кто рассказывал свое горе про грабеж и про пожары, которые горели не только здесь, но и по всей Москве так, что деваться было некуда.

Старичок дьячок или дьякон подошел к Пьеру и тоже спросил, чей был ребенок.

— Ведь это Анферовы должны быть, — сказал дьякон, обращаясь к рябой бабе. — О, господи! — прибавил он.

— Где Анферовы? — сказала баба. — Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николаевны, либо Ивановы. Куды денешься?[2490]

— Вы знаете их, вы возьмите девочку, отдайте им, а мне некогда, — сказал Пьер, обращаясь к[2491] дьякону.

— О, господи! — сказал дьякон, покачав головой.[2492] — И нам-то куда ж взять его?

— Что ж, посади, посади,[2493] — сказала баба, расстилая подле себя полу своего кафтана.

Пьер посадил девочку,[2494] причем она опять закричала и с трудом можно было оторвать ее ручонки от кафтана Пьера.

— В церковь, куда ж больше денешься, — продолжал говорить дьякон, обращаясь к Пьеру, — должно, и они там-то. А то, что не огнем, то мечом. Всё разграбили.

Пьер стоял, беспокойно оглядываясь, чувствуя потребность еще что-то сделать.

Два французские солдата, оба с мешками через плечи, один в синей шинели, подпоясанный веревкой, другой в каком-то женском капоте и больших рваных ботфортах,[2495] подошли в это время к дьякону и Пьеру. Оглянув робким и вместе наглым взглядом их и бабу и пожитки, которые были около нее, тот, который был без сапог,[2496] подмигнул к себе товарища и прошел мимо.[2497] Этот товарищ был в женском капоте, особенно поразил Пьера своими вылезшими из головы, мутными, серыми глазами и идиотическим выражением лица. Шагах в 10 от дьякона лежало бревно и на бревне сидели: чисто одетый, в новом, крытом полушубке, в новых сапогах, совершенно седой, красивый старик, старуха и два мальчика. За ними стоял сундучок.[2498] Французские солдаты подошли к ним, открыли сундук и вытащили какие-то вещи и положили их себе в мешок. Тот француз, который был в шинели и босиком, подошел к старику и, показав на его сапоги, что-то сказал на непонятном Пьеру языке. Старик неподвижно смотрел на француза. Француз, дотрогиваясь рукой до сапог и показывая свои босые ноги, что-то прокричал, и старик стал разуваться. Его старое, ссохшееся тело не могло согнуться, он не мог стянуть сапога. Француз нагнулся и стал снимать сапоги. Снимая другой сапог, французский солдат неловко потянул и дернул за ногу так сильно, что старик пошатнулся. Француз хлопнул сапог о сапог и приготовился надевать их, как вдруг оба мальчика, увидав деда босым, оба вместе заплакали и старик, как будто потирая лицо руками, закрыл себе глаза. Французский солдат вдруг нахмурился и, швырнув сапоги назад к ногам старика, быстро подошел к своему товарищу, дернул его за руку и направился к армянке, сидевшей почти рядом с стариком.