* № 40 (рук. № 36).

Важное к 5-му тому.

Пьер ехал до Москвы, помогал раненным, узнавал новости и ни разу не возвращался к[157] мыслям сна, хотя чувствовал, что в нем открылось что-то и так остановилось — открытое.

Дорогой ему сказали за верное, что кн[язь] Андрей умер.

Все веселы. Наташа весела,[158] мать и Соня ей не отвечают, грустны. Остановились за м[осковской] з[аставой]. Все вдруг грустны. Идут казаки. Нат[аше] сказали. Она сидит, едет. Темнота, заревы пожаров. Останавливаются в Мытищах. Пожары. Один раненный кричит. Нат[аша] спрашивает, где он. За ней смотрят, как за больной. Мать потрогала ее голову. Она озябла, дрожит — настояла, чтоб разделась и легла. Лежит прислушивается, стон... зарево, крики в кабаке. — Соня? спит, — встает на ципочках и вышла в сени.

————

Кн[язя] Андрея[159] внесли, долго укладывали, уложили, Тимохин. Он б[ыл] без памяти всё время, теперь очнулся. Красная горит одна свеча, мухи сонные, тараканы. Пититити. Муха. Что откры[лось], да: любовь христианство вспыхнула фактом и по чувству строит учение. Кто учил? Бог, не может не быть. Приложение. Обратн[ый] учению факт — непрощение, что бы я дал — мухи, красная свечка пититипити... и скрип и шаги. Она[160] увидала ясный, чистый взгляд любви, подбежала к руке, простите. Слезы. Тимохин, доктор. Узнали? — Простили?[161] нет, простили ли за то, что я сделала? — чуть слышным шопотом. Дурна, но глаза. В нем детское от шеи голой.

Пьер надоел Наташе своей робостью. (Да ну же? Ну?). Письмо. Андрей завещал, чтобы не стеснялись.

* № 41 (рук. № 37).

Приехал. Одна свеча: к[няжна] М[арья] и что-то славное сидит — не узнал. Когда узнал, вдруг покраснел и присутствие судьи. Разговор о кн[язе] А[ндрее].

Да, да, так, так. Прерван приходом Ник[оленьки]. Пьер расплакался. Н[аташа] вставляла слова. Пойдемте за чай. Тихо, робко друг перед другом. А жизнь из всех их прет.

— Об себе расскажите. Вы[162] потеряли 2 м[иллиона]. Савельич mе ruine. Vous êtes libre.[163] Взгляд на Н[аташу], она покраснела и злобно, гордо нахмурилась.

Разговорился про себя, никогда так не говорил.

Она всё понимает, ее вопросы. Поздно. Никто не заметил. Они одни втроем на свете. Пьер кончает: жизнь никогда не погибла, впереди много, много. Это я вам

Свободы нет.

Пошел домой и написал письмо. На другой день с к[няжной] М[арьей] dites lui.[164]

————

Весною идет домой, и всё надо устроить, и он центр вселенной, и все для него, и все должны знать, и он покупает конфеты, и всё это радостно.

————

* № 42 (рук. № 38)

Наташа требует, чтоб Пьер ее любил за то, что он постр[адал] за нее.

Кар[атаев] любил ничего и всё.

Всё отраж[ается] в нем разумно и благообразно.

В П[ьере] он видел благообра[зие] душевн[ое].

* № 43 (т. IV, ч. 4).

Как это утихло горе — неизвестно, но оно утихло. Наташа и княжна Марья напротив никогда не говорят про князя Андрея. Рамбаль хочет сделать трогательную историю с Наташей по случаю Пьера, но Наташа уходит.

Николай просил через Наташу, что когда она хочет.

Николай в Вильне просится у Кутузова жениться.

(Сцена у костра: «тоже — люди», ну-ка еще...)

К эпилогу: Франция еще раз, старая, должна была содрогнуться, и явился Наполеон самым необычайным образом.

К эпилогу рассказывают и поминают о том, как Пьер женился.

Даниловича. <Нея подвиг потеря ⁹/₁₀.>

<Кавалеристы в ботфортах, без кирас, с шинелями.>

Кажется под Красным всё сделано судьбой, чтобы сделать невозможное. Стран[но]; объя[вилось] нов[ое] объясн[ение].

Фланговая защита при Малом Ярославце.

Кутузов не спешит [?] из Вильно.

<Миродеры. Вязьма; конверт. Tirer son épingle du jeu.[165] Рамбаль в Костроме. Grande armée. Elles ne m'échapperont pas cette foi ci.[166] Припомадимся.>

<Пьер после спасения заболел.>

<Под Вязьмой из 73 тысяч оста[валось] 37 тысяч. К[утузов] говорит — золотой мост под Вязьмой. Смоленск — цель. Цель нужна, все так думают и Н[аполеон] с ними.>

<От В[язьмы] не в трех к[олоннах], а в одной. Жюно. Заставляет караулить вестфальцев и застрел[ил] солдата за фляжку.

22 октября 13 С и снег. В См[оленске] грабеж. Мале.

Нап[олеон], выступая из Смоленска, понятия не имел о положении К[утузова], врозь идут, и предп[олагал] К[утузова] в Витебске.>

Упреки Кут[узову] за Красное. Без сапог хол[одные], голодные. Убивать людей затем, чтобы добить.

(Друг друга потеряли, как в жмурки). И писател[ям] трудно объяснить, а выходит смысл.

Рвать разлагающееся тело. Не физическое, а химическое разложение.

Вильно — конец народной войны. Бал. У костра. Петя.

№ 44 (рук. № 38а).

Наташа смотрит туда. Смерть ей понятнее, чем жизнь. Жизнь оскорбительна. Зачем не сказала ему того и того. Она живо воображала его. Ему — кому? И всё застилалось опять. Так она сидела. Княжна Марья собиралась ехать. Пожалуйте к папиньке. Свое — противно. Слишком живое, привычное. Усилие над собой и к матери. Деятельность. На другой день увели ее к себе падающую. Она[167] легла и молчала. Потом села, оглядываясь. Обняла княжну Марью,[168] глядит на нее. Похожа, нет, не похожа, она — чужая, особенная, неизвестная.

— Маша, полюби меня, я не такая дурная. Маша, я... с тех пор — дружба, страсть и два чувства: не говорить про него и слабеть, и оба чувства вызывают реакцию. Рана заживает изнутри. Под илом трава и она сама не знает. Позвала Дуняшу — голос пробует, зеркало. <Разговор> с княжной Марьей. Я хочу умереть и не хочу.

————

Пьеру всё весело. Старик Савельич добрый. Надо строить. Ну, строить. Кн[яжна]. Всё таки любит. Жена — и ту жалко. Денег просит[169] офицер — не дает.[170]

————

ВСТУПЛЕНИЯ, ПРЕДИСЛОВИЯ И ВАРИАНТЫ НАЧАЛ «ВОЙНЫ И МИРА»

** № 1 (рук. № 47).

Я бесчисленное количество раз начинал и бросал писать ту историю из 12-го года, которая всё яснее, яснее становилась для меня и которая всё настоятельнее и настоятельнее просилась в ясных и определенных образах на бумагу. То мне казался ничтожным прием, которым я начинал,[171] то хотелось захватить все, что я знаю и чувствую из того времени, и я сознавал невозможность этого, то[172] простой, пошлый, литературный язык и литературные приемы романа казались мне столь несообразными с величественным, глубоким и всесторонним содержанием, то необходимость выдумкою связывать те образы, картины и мысли, которые сами собою родились во мне, так мне становились противны, что я бросал начатое и отчаивался в возможности высказать всё то, что мне хотелось и нужно высказать. Но время и силы мои уходили с каждым часом, и я знал, что никто никогда не скажет того, что я имел сказать, не потому, что то, что я имел сказать, было очень важно для человечества, но потому, что известные стороны жизни, ничтожные для других, только я один, по особенности своего развития и характера (особенности, свойственной каждой личности), считал важным.[173] Больше всего меня стесняют предания, как по форме, так и по содержанию. Я боялся писать не тем языком, которым пишут все, боялся, что мое писанье не подойдет ни под какую форму, ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории, я боялся, что необходимость описывать значительных лиц 12-го года заставит меня руководиться историческими документами, а не истиной, и от всех этих боязней время проходило, и дело мое не подвигалось, и я начинал остывать к нему. Теперь, помучавшись долгое время, я решился откинуть все эти боязни и писать только то, что мне необходимо высказать, не заботясь о том, что выйдет из всего этого, и не давая моему труду никакого наименования.