— Мой клиент дал мне это письмо для вас за месяц до катастрофы, попросив передать вам в случае его смерти. Наедине.

Скамья на набережной. Я осторожно открыла конверт. Письмо было напечатано на машинке собственной рукой автора — он не раз признавался мне, что находит в последние годы большое удовольствие в занятии машинописью.

«Дорогой друг!

Сейчас половина второго ночи. Стариковская бессонница и внезапно налетающий на город ветер не дают мне уснуть уже вторую ночь. Вчера еще было ничего, я читал и даже подремал немного. А сегодня меня впервые в жизни навестила Она. И я понял, что уже скоро. Рассказываю Вам, зная, какая Вы любопытная во всем, что касается этих вечных категорий Жизни и Смерти. Я вдруг, полчаса назад, почувствовал, как мне стало страшно холодно; не коже холодно, а изнутри. Как будто во мне была ледяная пустыня. Это длилось мгновенье, но так внушительно и сильно, что я не сомневаюсь в причине. И даже, вспоминая некоторые свои ощущения последнего года, думаю, что Она давно во мне — удивляться нечему, возраст мой позволяет Ей вполне получить свое. На прошлой неделе доктор, а он очень хороший врач, был совершенно мною доволен. Но ведь это ничего не значит.

Поняв, что Она на пороге, я испугался и даже засуетился по квартире, а потом хлебнул виски и попытался взять себя в руки. Смешно, правда, восьмидесятилетний старик боится смерти. Много лет убегает от нее по дорожкам Холланд-парка. Но куда убежишь?

Сейчас мне тепло и даже весело. Я только что просмотрел воображаемый фильм о своих похоронах. Мне стало очень скучно. И захотелось написать одному из тех, кто, возможно, будет меня хоронить.

Вы были первой и единственной, кто пришел в голову в качестве адресата. Странно, не правда ли. Я старик рядом с Вами не только по возрасту, но и Ваш русский характер видится мне детски непосредственным, наивным, молодым в сравнении с нашей английской душевной ветхостью, всезнающей перезрелостью и ледяным равнодушием. Наверно, именно поэтому я выбрал Вас. Кого еще? Все, кто как-то был причастен к моей жизни, — умерли. Джулия и Грин сами едва дышат, и бестактно затевать с ними «смертельные» мотивы. В милой головке Эммы умещаются только хозяйственные расчеты и беспокойства по случаю дороговизны. Блюм — мой адвокат, нанятой человек, прежде чем обратиться к нему с таким письмом, я должен был бы заплатить ему за время, истраченное на прочтение письма и возможный ответ. Не смейтесь, я почти не шучу.

Я немного виноват перед Вами — играл роль «типичного старого клерка» слишком старательно, а я не совсем таков, каким мог показаться. Вы так наивно искали во всех вокруг типичное, так порой смешно старались втиснуть явление в заготовленное понятие, суждение, вывод, что мне жаль было огорчать Вас своими нетипичностями. Мне удался этот номер. Англичане вообще хорошие актеры.

Убедить Вас в том, что клерк-старикашка любит деньги и умеет их ценить, не составляло особенного труда, тем более что я их и вправду люблю. Но и ненавижу. Я прожил слишком долгую жизнь и видел слишком много подлостей вокруг денег, чтобы не отравиться ими. У меня несомненно был талант делать их, и поначалу я воспользовался им, а потом стало скучно и противно. Я взял лишь то, что приплыло само. И того оказалось много. Как Вы видели, жил я скромно, и желания жить иначе у меня не возникало. Странно, не правда ли? Ведь я мог стать во главе хорошего дела и теперь иметь облик вполне респектабельного буржуа. Во мне победило самолюбие. Встречать взгляды равных по кошельку, но не равных по положению в высоких сферах — одна эта мысль бросала меня в жар. Она тоже буржуазна, эта мысль, ведь беспокоила она меня не от ненависти к буржуа, а от любви к себе. Как бы то ни было, я умру «скромным клерком», не воспользовавшимся своим богатством. Пусть его получат те, кому плохо, кто боится завтрашнего дня.

Вам незнакомо это чувство — страх перед завтрашним днем. Вы легкомысленно не боитесь остаться без работы и без денег — вы даже не понимаете, что это не от легкомыслия Вашего характера, а от особенностей общества, в котором Вы живете. О, нет, я не поклонник его. В нем есть угроза всему, что составляет фундамент моего мира, и каков бы этот мир ни был, я прожил в нем восемьдесят лет, он мой и я его плоть от плоти. Я не поклонник, но и не могу не поклониться.

Вы знаете мою любовь к сэру Уинстону Черчиллю. Не думайте, что я любил его слепо. Как политик он, по-моему, иногда совершал ошибки. Много лет в тиши своей скромной квартиры я разыгрывал политические партии Черчилля в сторону, противоположную той, которую выбирал он. Это было увлекательнейшее занятие. Я держал в руках судьбы страны и, в какой-то мере, — судьбы мира, я ощущал себя великим политиком и стратегом. В ходе игры, не любя и не принимая социализма, я вынужден был по условиям игры, которые мне, сам того не подозревая, диктовал сэр Уинстон, идти навстречу Советской России, доверять ей, когда не доверял Черчилль, а он почти никогда не доверял. И удивительная вещь — в моем варианте Англия избежала кризисов, удержала колонии и укрепила капиталистический статус Это не всегда было связано с Вашей страной, но иногда было.

Возможно, что я был абсолютно не прав во всех своих выводах — я ведь ни с кем не делился ими: мысль, что между мной и сэром Уинстоном мог стать кто-то третий, способный доказать мою неправоту, была мне невыносима. Я, в отличие от моего кумира, владел миром без всякой опасности для него и мог себе позволить не причинять лишних травм своему сердцу.

Помните, мы однажды говорили с Вами об отношениях между нашими странами, и Вы сказали: «Альбион всегда хотел жениться на России». Я продолжу эту мысль: невеста казалась ему простоватой, и взять ее не представляло большого труда. Но все это лишь казалось. Она не хотела выходить ни за кого. У нее была своя идея и свой предначертанный путь. А наш женишок, устроивший гарем, исповедуя ври этом христианство, растерял своих жен, и сегодня на старости лет некому подать ему стакан воды…

Ну вот, пошутил — и легче стало. Вчерашней ночью я читал Нострадамуса. При всем своем недоверии к предсказателям не могу не скрыть удивления ничем не объяснимого, что в начале шестнадцатого века Нострадамус предсказал лондонский пожар 1666 года, Наполеона и Гитлера (он только называл его Гистером), трагедию Нагасаки и Хиросимы. Мне очень хотелось бы иметь его талант и предсказать двухтысячный год, которого я уже не увижу. Особенно приятных предчувствий у меня нет: жизненный опыт подсказывает горькие истины: люди, при всех их достижениях и победах, самые неразумные существа на земле. У пчелиного роя и муравьиной кучи нет претензий на владение планетой, каждая тварь в куче точно выполняет жизненную функцию. А мы?

Зачем Бог создал нас? Что желал получить он от человеческого племени, вкладывая ему в голову ум? Неужели он хотел всей той глупости обманов, свар, войн и разрушений, которую совершили люди за время своего управления землей?!

Вот видите, жизненный опыт отвечает не на все вопросы. Я умру, пройдя жизнь, зная людей наизусть, все умея понять и объяснить в этом мире, умру, ни в чем не разобравшись, не ответив на главный вопрос Природы: «Зачем я дала тебе жизнь?»

С удовольствием, хотя и не без испуга, смотрю я на ваш мир. Вы кажетесь мне наивными в стремлении сделать жизнь другой. Но вы чувствуете, что живете, а я всю жизнь совершал лишь отправления, отпущенные мне природой и обществом.

Понимаете ли Вы, что я хочу сказать? Ведь я не марксист, у меня нет железной логики, с которой вы все на свете объяснили. Я умираю дураком. Голова моя, как Вы однажды о ком-то выразились, «набита мусором». Я считаю, что Христос родился 1976 лет назад. И ежегодно праздную его день рождения. Я верю басням Нострадамуса и Апокалипсиса и жду, уже не для себя, нового антихриста с Дальнего Востока.

Не обольщайтесь, Вы со своими взглядами ни в чем меня не убедили. Я ухожу консерватором и монархистом. Но человечеству мои взгляды безразличны. Я все же очень рад, что на исходе своих дней имел возможность говорить с Вами и даже быть Вам полезным в роли «старого клерка», каким я в сущности и был всю мою жизнь. Я полюбил вашу молодость, не Вашу личную, Вы уж и не так молоды, как Вам хотелось бы, а молодость вашего мира, вашего народа. В мире торжествующей пошлости это отрадно видеть. Я даже настолько наивен, что склонен думать: со своими идеалами вы, чего доброго, и спасете мир. Но не забывайте, что Зло заманчивей и слаще Добра. К нему тянет больше.