Итак, в ночь на 2 марта согласие Государя на подписание Манифеста об «ответственном министерстве» было получено, и соответствующее сообщение было отправлено в Петроград. Однако вскоре из штаба Северного фронта от генерала Данилова пришло телеграфное сообщение, излагавшее ход переговоров генерала Рузского с Родзянко, который, вопреки ожиданиям, на переговоры не приехал. Суть сообщения сводилась к тому, что «династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения Государя от Престола в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича». Иными словами: спасти монархию, пожертвовав монархом.

Алексеев получил эту депешу из Пскова. Как он предполагал, это был согласованный Государем с Рузским и Родзянко текст. После этого, по переданной ему просьбе Государя (а не по собственной инициативе), он разослал ее содержание Главнокомандующим фронтами. Но при этом сопроводил ее собственным добавлением, ставшим позднее самым главным обвинительным аргументом всех его критиков. Вот эти слова: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что продовольственное существование Армии и работа всех железных дорог находятся фактически в руках Петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии, поставив все это на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок… потеря каждой минуты может стать роковой для существования России…

Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решения относительно внутренних дел должны избавить ее от покушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху». Главнокомандующим армиями фронтов Алексеев предлагал: «…телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главнокомандующего Северным фронтом, известив меня»^{56}.

Возникает, естественно, закономерный вопрос об определенной противоречивости в действиях Алексеева: как было возможно так быстро отказаться от полученного с таким трудом согласия Николая II на «ответственное министерство», чтобы признать революционные, в сущности, предложения Родзянко и Рузского, связанные с необходимостью отречения Государя? Как можно было написать об отречении, даже в предположительном тоне? С этой стороны, действия Алексеева, очевидно, представлялись «изменническими».

Но так ли все просто? С другой стороны, Алексеев, в характерной для него манере ведения дел, отнюдь не берет на себя права требовать от Главнокомандующих конкретного ответа, а лишь информирует их о революционном движении в тылу. Он предлагает признать чрезвычайность условий существования единственной, фактически, власти в охваченной восстанием столице. Несмотря на то, что Рузский в это же время настаивал на необходимости Алексееву принять на себя полномочия Верховного Главнокомандующего (в силу отсутствия связи с Государем), Михаил Васильевич подобного самочинного решения не принял. Последнее, решающее слово, как и всегда прежде, должно было оставаться только за Государем. Да и с точки зрения «Положения о полевом управлении войск», начальник штаба мог взять на себя Верховное командование только в случае абсолютно установленного факта невозможности выполнения Главнокомандующим своих полномочий. Связь же с Государем, хотя и опосредованная, была установлена, причин для беспокойства за его жизнь, как представлялось в Ставке, не было.

Получив от Главнокомандующих фронтами ответы, в которых все они признавали отречение единственно возможным выходом, Алексеев отправил их Государю в Псков, добавив от себя: «Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока Армию удается спасти от проникновения болезни, охватывающей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России, развал ее. Ваше Императорское Величество горячо любите Родину, и ради ее целости, независимости, ради достижения победы, соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжелого положения. Ожидаю повелений».

Таким образом, в этой телеграмме Алексеев не говорил о необходимости именно отречения от престола. Он отмечал лишь, что Государь должен «принять решение». Именно такое, какое станет нужным и оправданным в сложившихся условиях. А каким оно будет — решит сам Николай II.

Еще более точно об этом написал в своем неопубликованном до настоящего времени исследовании внук Михаила Васильевича — Михаил Борель: «Следует обратить внимание на заключительные слова телеграммы генерала Алексеева: “Жду повелений” — которые однозначно говорят, что Алексеев ждет повелений Царя, а не отрекшегося Императора, так как весьма ясно, что отрекшийся монарх уже терял право повелевать. — “Жду повелений” от Царя не отрекшегося — таков прямой смысл этих слов».

Борель развивает этот тезис до весьма логичного и небезинтересного вывода: поскольку Алексеев не замечал в течение войны каких-либо симпатий Государя к политическим реформам, то он был уверен, что никакого иного «повеления», кроме сохранения самодержавия, Николай II не примет. Также и слова о решении, «которое Господь Бог внушит Вам», Борель истолковывает так: «Генерал Алексеев имел в виду хорошо ему (Алексееву) известную, определенную и непоколебимую, как бы внушенную Господом Богом, точку зрения Государя, которую вполне разделял и сам Алексеев (почему в Ставке и говорили, что Государь и Алексеев “спелись”), что во время тяжелой и кровопролитной войны недопустимы никакие крупные политические перемены внутри страны (поэтому Государь долго не соглашался даже на дарование ответственного министерства, несмотря на настойчивое требование Думы)».

«Не подлежит сомнению, — утверждает Борель, — что генерал Алексеев, категорически отвергая какие-либо крупные политические перемены в стране, не мог, противореча самому себе, внезапно встать на сторону Родзянко, Думы и генерала Рузского, да еще приняв во внимание и то обстоятельство, что связь Ставки с Петроградом из-за забастовок была очень плохой, а кроме того, и отношение Родзянко, Гучкова и многих других думских было (но отношению к Алексееву) отрицательным.

Кроме того, ни при каких обстоятельствах у Алексеева не могла произойти в его взглядах за 24 часа такая радикальная перемена, то есть начать отрицать сегодня то, что еще вчера было свято. И необходимо подчеркнуть, что перед отбытием Государя из Могилева (в ночь с 27 на 28 февраля 1917 г.), во время ежедневных докладов Алексеева Государю, в разговорах Царя не было ни намека на возможность такого внезапного отречения.

Так что генерал Алексеев и не мог, и не хотел ни в какой степени поддерживать мятежников, засевших в Думе во главе с Родзянко и его приспешником генералом Рузским», — правомерно заключает Борель. Причины перемены настроений у Алексеева он видит в неожиданной реакции Главнокомандующих фронтами на запрос из Ставки: «Из рассказов моей бабушки, вдовы генерала Алексеева, нам известно, что генерал Алексеев был поражен и шокирован ответной телеграммой Великого князя Николая Николаевича, дяди Государя и бывшего Верховного Главнокомандующего всей Русской армии с 1914 года, иными словами — бывшего прямого начальника генерала Алексеева, а кроме того, как члена Императорской Фамилии, то есть персоны, стоявшей но рангу гораздо выше Алексеева…

И несмотря на неожиданный по содержанию ответ Великого князя Николая Николаевича, генерал Алексеев все-таки рассчитывал на хорошо известную ему (Алексееву) точку зрения Государя — не допускать радикальных политических перемен в государстве во время тяжелой войны (по этой же причине Государь медлил с Манифестом о даровании ответственного министерства».