Если в борьбе с «внешним врагом» цели и задачи были ясны, то для ведения успешной борьбы с «внутренним врагом» в условиях тяжелейшей войны надежность воинских частей становилась относительной. Примером того, что могло бы стать даже с «верными Престолу» воинскими частями, являлись действия Георгиевского батальона — авангарда правительственных войск. Лукомский отмечал, что вместо начала «решительных действий» сразу после высадки батальона облеченный «диктаторскими полномочиями» генерал Иванов по прибытии в Царское Село вступил в переговоры с представителями местной власти. В результате «разагитрированный» батальон заявил о своем «нейтралитете». В схожей ситуации оказались и эшелоны отправленной с Северного фронта пехотной бригады. Остановленные на станции Луга и разагитированные местным Советом солдатских депутатов воинские части отказались следовать далее на Петроград. Возможно, не поддались бы подобной «агитации» полки Гвардии (Лукомский считал важным для Государя встать во главе Особой армии, с которой наступать на Петроград), но для их переброски с Юго-Западного фронта и сосредоточения под столицей требовалось значительно больше времени, чем для бригад Северного и Западного фронтов, отправку частей Северного фронта удалось начать еще 28 февраля, Западного — 1 марта, так как гвардейцев с Юго-Западного фронта предполагалось отправить лишь 2—3 марта. Правда, руководитель действий восставших в Петрограде со стороны большевиков Л. Г. Шляпников, уверенный в полном крушении верноподданнических «иллюзий» у всех солдат, позднее красноречиво заметил: «Не знаем, что помешало царю последовать совету генерала Лукомского, но можно с уверенностью сказать, что эта попытка кончилась бы тем, что Николай II был бы приколот значительно раньше теми же самыми гвардейцами».

28 февраля Алексеевым была составлена и отправлена Главнокомандующим фронтами обширная ориентировочная телеграмма, включавшая в себя изложение полученных из столицы сообщений за последние дни. Перед Главнокомандующими проходила картина нарастающего развала власти в Петрограде, паралича столичных военных и полиции и одновременно успешного создания новых, «самочинных» органов управления — до Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов включительно. Заканчивал Алексеев телеграмму словами: «Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов»^{54}.

Надежды Михаила Васильевича на «подавление вооруженной силой» бунта окончательно исчезли после полученных днем 1 марта сообщений о том, что «полная революция» произошла в Москве, и на сторону мятежников перешел Кронштадт. К 200 тысячам восставших солдат Петроградского гарнизона добавились 130 тысяч солдат Московского гарнизона и 100 тысяч из состава балтийских экипажей. И если раньше можно было рассчитывать на создание «ударного кулака» против одной только столицы, то теперь для подавления революционного Московского гарнизона и Балтийского флота сил, очевидно, не было. Теперь решающую роль в возможном развитии событий играли уже не эмоциональные настроения в Ставке или в обеих столицах, а простой математический расчет. Известная телеграмма командира 3-го конного корпуса генерала от кавалерии графа Ф.А. Келлера, в которой он заявлял о верности полков своего корпуса Государю, была написана 6 марта, гораздо позднее отречения. Да и степень «верности Престолу» граф мог преувеличивать, ведь именно в его корпус входила дивизия, под командованием генерала Крымова — непосредственного участника заговора Гучкова.

В Ставке были получены сведения и о неповиновении ряда частей Царскосельского гарнизона. В телеграмме Данилову, отстаивая необходимость отречения, Лукомский сообщал, что «вся Царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками… если (Государь. — В. Ц.) не согласится, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударом Германии, и погибнет вся династия». По мнению Лукомского, «решение подавить революцию силой оружия, залив кровью Петроград и Москву, не только грозило прекращением на фронте борьбы с врагом, а было бы единственно возможным только именно с прекращением борьбы, с заключением позорного сепаратного мира. Последнее же было так ужасно, что представлялось неизбежным сделать все возможное для мирного прекращения революции — лишь бы борьба с врагом на фронте не прекращалась. Кроме того, было совершенно ясно, что если бы Государь решил во что бы то ни стало побороть революцию силой оружия и это привело бы к прекращению борьбы с Германией и Австро-Венгрией, то не только наши союзники никогда этого не простили бы России, но и общественное мнение России этого не простило бы Государю. Это могло бы временно приостановить революцию, но она, конечно, вспыхнула бы с новой силой в самое ближайшее время и смела бы не только правительство, но и династию»^{55}. В этой ситуации оставалось надеяться исключительно на «политические методы».

Только в 3 часа дня 1 марта в Ставке были получены долгожданные, хотя и весьма неутешительные, сведения от Воейкова о местоположении литерных поездов Государя. Они находились на станции Дно. Проехать в Царское Село не удалось. Предполагалась встреча с Родзянко, который якобы намеревался приехать к Государю для переговоров. Алексеев, узнав о местонахождении поездов, немедленно телеграфировал Воейкову, в последний раз безуспешно уговаривая Государя вернуться в Ставку. Но блокированные в своем движении к Петрограду два литерных поезда Главковерха направились в Псков, в месторасположение штаба Северного фронта, куда они и прибыли поздним вечером того же дня. Допуская в изменившейся ситуации возможность создания «ответственного министерства», Алексеев решил все-таки настоять перед Государем о согласии с прежними условиями Комитета Государственной думы.

К тому же первая полученная от Николая II телеграмма, отправленная на имя генерала Иванова, предписывала до приезда Государя в Царское Село войскам, направленным в Петроград, «никаких мер не предпринимать». А утром 2 марта, после почти двухсуточного перерыва, были получены известия и от самого Государя. В собственноручно написанной телеграмме (№ 1064) на имя Главного Начальника военных сообщений (с копией наштаверху) Николай II приказывал остановить движение эшелонов с войсками на Петроград.

Казалось бы, вероятность мирного разрешения конфликта сохранялась. В Псков был отправлен составленный Алексеевым, Лукомским, камергером Н.А. Базили и Великим князем Сергеем Михайловичем проект Высочайшего Манифеста о «даровании ответственного министерства», его основой стал текст Манифеста 1914 т. об объявлении войны. Предполагалось введение «ответственного перед представителями народа Министерства», возложив на председателя Государственной думы Родзянко образование его из лиц, «пользующихся доверием страны».

Сам Михаил Васильевич почти ничего не писал про эти важнейшие в его жизни события. Лишь в сохранившихся записях, которые он вел после отставки, в Смоленске летом 1917 г., было отмечено: «В дни переворота мне сильно нездоровилось. В.Н. Клембовский (генерал от инфантерии, помощник начальника штаба Ставки. — В.Ц.) вел переписку, размеры которой возросли в эти дни до крайности. Оперативная, военная часть отошла на задний план; война была забыта; впереди всего стала внутренне политическая сторона; судьба войск, двинутых к Петрограду под начальством Иванова, удержание всей армии в порядке. В то время как Лукомский, генерал-квартирмейстер, выбранный и выдвинутый тоже генералом Гурко в дни моей болезни, ярко определенно стал на сторону удаления от дела бывшего Государя, Клембовский ни словом не выдал своего мнения, своего взгляда. С точностью машины он выполнял указания, получаемые от меня». Там же, в Смоленске, в кругу семьи Алексеев нередко вспоминал многие эпизоды февральско-мартовских дней в Ставке, надеясь в обозримом будущем все это «изложить на бумаге»…