Прибывавшие добровольцы записывались в «отряды», формируемые но родам войск: «пехотные, кавалерийские отряды, батарея, артиллерийский, юнкерский, студенческий, офицерский отряды и т.д.». На Дон смогли добраться кадры Корниловского ударного и Георгиевского запасного полков, вошедшие позднее, как самостоятельные части, в состав Добровольческой армии. Правда, по своей численности все эти кадровые подразделения примерно соответствовали одному полку Императорской армии.
По воспоминаниям Б. Суворина, интервьюировавшего Алексеева в декабре 1917 г., очень непросто было рассчитывать на поддержку казачества в противодействии советской власти: «Я никогда не забуду, — писал журналист, — этого интервью, или вернее лекции, которую прочел мне наш мудрый старик… Я вижу, как тогда уже правильно понял казачью психологию генерал Алексеев и как метко охарактеризовал он многих из его деятелей, проявивших свое истинное лицо много, много позднее.
Генерал не рассчитывал на подъем казачества. Он отдавал должное высокому чувству долга Каледина, блестящего генерала и выборного атамана Донского войска, но он видел, что его старания поднять казачий дух не могут увенчаться тем успехом, который можно было ожидать. Он очень симпатично отозвался о Митрофане Богаевском, прекрасном ораторе, искреннем казаке и русском человеке, но боялся того, что его утонят в демагогической болтовне, которая стала так захватывать и казачьи политические организации. Очень характерным было одно его сравнение. “Знаете, говорил он, когда говоришь с казаками, вечно боишься наступить на какую-то казачью мозоль, обойти их трудно, потому что эти мозоли везде”…
Генерал Алексеев говорил и о кубанцах. Они, пожалуй, крепче Донцов, но эти так называемые самостийные группы (он очень резко отозвался о Быче и братьях Макаренках) играют в скверную политику личных честолюбий.
Терцы были, по его словам, крепче других, но они мало были сорганизованы, и их атаман Караулов — человек, хотя и смелый, но недостаточно сильной воли, чтобы подчинить их своему влиянию».
Из воспоминаний Флуга, прибывшего в эти дни в Новочеркасск: «…нельзя сказать, чтобы во время этой беседы со мною (у Алексеева) был “бодрый и веселый вид”. Правда, он смотрел несколько бодрее и веселее, чем Каледин, но все же я нашел его сильно постаревшим за полгода, прошедшие со времени нашего последнего свидания в Могилеве, и он жаловался мне на разные недомогания. Кроме того, у него заметно развилось какое-то старческое брюзжание, и еще усилилось свойственное ему вообще критическое отношение к людям»{90}.
Несмотря на нежелание казаков участвовать в каких-либо боевых действиях, но учитывая в то же время продвижение в Донскую область отрядов Красной гвардии с целью ликвидации «контрреволюционных центров», Алексеев продолжал надеяться, что дисциплинированные, подготовленные кадры его «организации» скоро понадобятся атаману и войсковому правительству. Начальником Полевого штаба донского атамана (а позднее — начальником созданной Алексеевым Политической канцелярии) полковником Я.М. Лисовым были позднее опубликованы интересные свидетельства о тех весьма важных для формирования южнорусского Белого движения переговорах, которые велись между генералом Алексеевым и атаманом Калединым в конце 1917 — начале 1918 г. 14 ноября Лисовой был свидетелем беседы, в которой обсуждались возможности переезда на Дон различных воинских частей, предполагавшихся в качестве основы будущей армии. К весне 1918-го Михаил Васильевич надеялся «набрать десяток-другой тысяч» бойцов. Алексеев рассчитывал на прибытие в Новочеркасск «к Рождеству» двух дивизий Чехословацкого корпуса, который представлялся ему «единственной вооруженной, а главное — хорошо организованной, крупной единицей, которой не мешало бы нам и воспользоваться». На ударные же батальоны с фронтов Алексеев «совершенно не рассчитывал», за исключением Славянского полка (бывшего Корниловского ударного): «…во-первых, поистреплются в дороге, а во-вторых, много ли из них останется — придут отдельные люди, может быть, партии, но на целые части… надеяться нельзя». Вообще, генерал не советовал Каледину «церемониться» с делегациями рабочих районов Ростова и Макеевки. По его мнению, у атамана «много времени на разговоры уходит, а тут — ведь если сделать хорошее кровопускание, то и делу конец».
Спустя два дня (16 ноября 1917 г.) состоялась новая встреча Алексеева с Калединым, во время которой уже обсуждалась возможность использования сил «организации» против местных красногвардейских отрядов. По воспоминаниям Лисового, Каледин с глубоким сожалением говорил об отсутствии у Войска «денег, людей, патронов» для того, чтобы бороться с «ростовскими совдепами». «Генерал Алексеев, по обыкновению, спокойно и мягко начал излагать те меры, которые, по его мнению, нужно было бы немедленно принять, чтобы своевременно подавить надвигающуюся опасность, и в этом спокойствии, в этой мягкой речи… чувствовалась несокрушимая энергия и твердость… Атаман внимательно слушал.
— И все, что у меня наберется в организации, я отдам, Алексей Максимович, в Ваше распоряжение, ибо время дорого, ибо опасность действительно близка, и бороться с ней нужно всеми силами».
Атаман выделил оружие с артиллерийских складов, а 20 ноября добровольцы участвовали в разоружении большевистски настроенного 272-го запасного полка в Новочеркасске. Затем — в занятии Ростова-на-Дону, где после восстания рабочих и солдат готовилось установление советской власти. Отряд «алексеевской организации», численностью в 400 человек, под командованием капитана Л.-Гв. Измайловского полка И.Д. Парфенова, атаковал пригородные укрепления Ростова, куда 2 декабря въехал Каледин. Эти действия убеждали колеблющихся местных донских политиков в важности поддержки со стороны «Алексеевской организации».
На положение «организации» повлияло прибытие на Дон генерала Корнилова и других «быховских узников», а также многих известных политиков-антибольшевиков. Одной из главных стала проблема верховного руководства. Корнилов пользовался большим авторитетом первого, начавшего борьбу с «врагами России», и многие считали, что только ему надлежит стать во главе зарождающегося Белого дела. Однако сам Корнилов считал более перспективным для себя отъезд в Туркестан или в Сибирь, где он предполагал приступить к формированию собственных антибольшевистских сил.
На Дону нельзя было игнорировать ни авторитет Алексеева, ни руководство Областью в лице атамана Каледина, ни приехавших на юг влиятельных политиков, ни местных деятелей «общественности». По воспоминаниям Ряснянского, ему пришлось организовать специальную делегацию от членов Главного комитета Союза офицеров, оказавшихся в Новочеркасске, для того чтобы убедить Корнилова остаться на Дону и совместно с Алексеевым и Калединым принять участие в формировании армии и политических структур.
Весьма сложными оставались отношения Алексеева с Корниловым. Бывший начальник дипломатического отдела в Ставке, известный русский философ и писатель Г.Н. Трубецкой вспоминал: «С первых же дней обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм, они взаимно совершенно не переносили друг друга». Корнилов, не желая простить Алексееву «его роли в августовские дни», считал, что «Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов». Алексеев же «находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенными непригодным на первые роли»{91}.
Не менее важные причины разногласий отмечал также Ряснянский. По его мнению, хотя Корнилов и «требовал полной самостоятельности в управлении армией и се формировании», все же Алексеев «считал необходимым оставить за собой главное руководство делами армии. В большей степени он был прав, ибо на Дону против него не так восставала революционная демократия, как против Корнилова, одно имя которого приводило демократов в неистовство. “Кредитоспособность” Алексеева была несомненно выше потому, что его считали более уравновешенным и не способным на те крайние меры, на которые считали способным Корнилова. В широких общественных кругах имя Алексеева считалось более авторитетным, — его считали более опытным политиком, чем Корнилова. Последнему ставили в минус его “необдуманное” выступление против Керенского». Безусловно, играла роль и психологическая несовместимость эмоционального, «взрывного» Корнилова и рассудительного, умудренного жизненным опытом Алексеева». По замечанию князя Ухтомского «на сколько генерал Алексеев был человеком, прежде всего, рассудка и расчета, на столько же генерал Корнилов был человеком интуиции и риска»{92}.