«Как нужно любить Россию, чтобы, идя в застенок и будучи отверженным ею, так заботиться о ней: „Это очень нужно Отчизне нашей!“ Впрочем, Георгий прав, жандармы — это не Россия!..»

Третьего дня в «Киевской мысли» появилось пространное сообщение: «Французский летчик-испытатель Адольф Пегу испытывал парашют. Он решил не брать на борт второго пилота, так как полет был очень рискованным. Выбросившись на парашюте, Пегу с изумлением увидел, что его никем не управляемый аэроплан продолжал лететь, иногда перевертываясь вверх колесами и снова выравниваясь. Потом выпрямился у самой земли и сел на три точки с такой безукоризненной точностью, что Пегу не поверил своим собственным глазам…

Отважный француз решил проделать в воздухе те же пируэты — перевернуться вниз головой, потом выровняться в нормальное положение.

Конструктор Блерио уменьшил угол крыльев, усилил верхние поддерживающие растяжки.

20 августа 1913 года Пегу, привязавшись поясным и плечевыми ремнями к аэроплану, взлетел. Набрал высоту. Переведя аппарат в отвесное пикирование, он полетел вниз носом, затем перевернул аэроплан вверх колесами и повис на ремнях вниз головой.

Затем Пегу стал тянуть рычаг руля высоты на себя. Этим он снова перевел аэроплан в отвесное падение и, наконец, вышел в нормальный горизонтальный полет.

В воздухе была проделана фигура в виде латинской буквы „S“».

Петр Николаевич прочел заметку с пристальным любопытством.

«Француз наблюдателен. И храбр. Но бедняга лишен дара теоретической мысли. Он летал вниз головой — и только!.. А я докажу, что в воздухе везде опора…»

И вот, наконец, Нестерову выделили новенький «Ньюпор». Петр Николаевич сам руководил сборкой и регулировкой аэроплана, потом испытал его в воздухе. Он остался доволен. Новый мотор был на двадцать лошадиных сил мощнее старого «Гнома».

Ночь была бессонной. Она напоминала ту, гатчинскую, незабываемую ночь перед его первым самостоятельным полетом. Тогда было страшно. Но теперь страшней.

Мертвая петля… Никто еще не совершал ее. Никто не знает, что произойдет с аэропланом. А вдруг сложатся крылья? Петр Николаевич задумчиво прислушивался к своим чувствам, приглядывался словно бы со стороны к собственным мыслям.

Предстоял полет необыкновенный. Воздушный океан загадочен, своенравен, и никогда не знаешь точно, откуда нанесет тебе удар стихия…

Петр Николаевич думал о матери. Изморозью блестели виски ее, и в глазах, как ни искрились они былым задором, уже проглядывала непроходящая усталость.

Мама, мама…

Он шумно вздохнул и испуганно замер: Дина могла проснуться. Прислушался. Наденька дышала ровно, покойно. Волна нежности и жалости накатила на Петра Николаевича. «Мертвая петля» извела и ее. Лицо вытянулось, под глазами синева. Не захворала ли? Надо пойти с ней к доктору. Кстати, и у него болит грудь при кашле…

Петенька сучил ногами, причмокивал губами — младенческие повадки еще оставались в двухлетнем мальчугане. А Маргаритка во сне с кем-то повздорила и обиженно тянула:

— От-да-ай!..

Все это бесконечно родное и милое обступило его сейчас. «Если… не дай бог… Что с ними станется без меня? Пенсии не хватит и на квартиру…»

Петру Николаевичу становилось душно. Жарко пылало лицо. И странно, он при этом был неколебимо уверен, что «Мертвую петлю» совершит сегодня же.

Светало. Шли на работу мастеровые, хрипло и весело перебрасывались словами. Ревели гудки на Подоле, звали долго, настойчиво. Петр Николаевич встал, подошел к окну. Аист стоял на одной ноге и глядел своими добрыми и — хотелось верить — мудрыми глазами.

— Ну, Александр Иванович, пожелай мне удачи, — неслышно произнес Петр Николаевич. — Пожелай мне удачи, милая птица!..

Завтракали весело. Маргаритка строила уморительные гримасы. Петр Николаевич хохотал и приговаривал:

— Будет актрисой, помянешь мое слово, Дина!

Петенька сидел в своем высоком плетеном креслице и глубокомысленно сосал пальчик.

— А сей муж — дегустатором вина в Массандре. Все сосет и причмокивает!..

Прицепив кортик и надев фуражку, Петр Николаевич на мгновение стал серьезным. Оглядел комнату, поцеловал детей, потом приник губами к дрожащим губам Наденьки.

Она проводила его до калитки. Он шел не оглядываясь, все быстрее, все тверже.

Он ничего не сказал ей.

Есипов и Передков летали над селом Святошино. Глубокие крены, красивые, плавные развороты. Петр Николаевич залюбовался ими. Давно ли его, Нестерова, считали безумцем, когда он первый летал с глубокими кренами? Давно ли смеялись над ним?..

Петр Николаевич осмотрел «Ньюпор». Нелидов налил в бак свежей касторки, промыл бензиновый бак и налил бензин, процедив его через воронку с двойным слоем замши… Механик хмурился, вздыхал и все время искоса поглядывал на Нестерова.

«Волнуется Геннаша. Добрая душа!..» — с нежностью думал Петр Николаевич, не показывая виду, что догадывается о переживаниях Нелидова.

После посадки Есипов и Передков весело болтали о разных пустяках, но пристально следили за Петром Николаевичем и переглядывались с тревогою.

— Бледней обычного Петр наш, — шепнул Передков Есипову. — Я полагаю, он сделает это сегодня…

— Ветер, — сказал Есипов громко. — Болтает изрядно. После обеда полетим вдоль Днепра. Углубимся верст на семьдесят.

Петр Николаевич знал, что никуда они не полетят, и эти слова следует понимать как осторожный совет ему полететь вечером, когда в воздухе будет спокойно.

Он спрятал улыбку и промолчал.

Штабс-капитан Самойло принес пачку свежих газет.

— Господа! Слава Пегу разгорается, как костер на ветру, и как ни далек отсюда Париж, а от дыма даже у меня щекочет в ноздрях.

Летчики разобрали газеты. И «Россия», и «Русский инвалид», и «Киевская мысль» помещали туманные снимки лихого усача Пегу, стоящего в кабине аэроплана. Какой-то репортер писал в своем бойком фельетоне:

«Этот кавалерийский унтер-офицер вчера еще был знаком лишь риффам в Африке своими лихими набегами на их жалкие селенья, а сегодня крылатый конь фирмы Блерио вознес его на арену, которая видна всему миру».

Пегу демонстрировал полеты вниз головой на аэродромах в Жювизи и в Бюке. Каждый брошенный им каламбур появлялся на страницах вечерних газет. В «Киевской мысли» под фотографией Пегу Петр Николаевич прочитал:

«При полете вниз головой передо мной открывался чудесный вид на землю… Такой полет можно смело рекомендовать каждому: он полезен для легких, очень освежает и вполне может заменить недельное пребывание на мороком берегу…

Бензин, капавший сверху, опрыскивал меня с приятной прохладой. Я чувствовал себя прекрасно, как в кресле парикмахера при освежении лица одеколоном…»

— Зачем он паясничает? Ведь авиация не балаган, — заметил Петр Николаевич. — И Блерио, и Пегу — отважные, умные люди, но вдвойне обидно, когда они каждый шаг превращают в представление…

— За плату! — добавил Есипов.

— А у нас? — спросил Передков. — В прошлом году Сергей Уточкин летал над Московским ипподромом. Устроители потребовали, чтобы он ни в коем случае не поднимался выше забора, так как зайцы, находившиеся за забором, могли смотреть полеты бесплатно.

— Чего доброго, еще введут небесную полицию, — засмеялся Есипов.

— Такая идея не нова, поручик, — проговорил штабс-капитан Самойло, сверкнув стеклами пенсне. — Я как-то прочел в одном французском журнале… Еще в восемнадцатом веке начальник парижской полиции д’Аржансон, услыхав предположение ученого, что человек научится летать по воздуху, воскликнул:

«Ужасно! Охрана имущества, честь женщин и девушек подвергнутся большой опасности!» При этих словах с несколькими дамами случился обморок. Тогда бравый начальник полиции успокоил их:

«Не волнуйтесь, медамес[1]! Мы учредим воздушные патрули, которые обрежут крылья нахалам и разбойникам!»