Петр Николаевич задыхался, во рту было горько и сухо.
— Они меня сейчас уведут… — продолжал Вачнадзе. — Не могу доверить никому другому. Передайте… Лене… сегодня же: «На Подоле переменить явки. Феоктист — провокатор».
Жандармский офицер подошел поближе к Вачнадзе, но Миша Передков резко отодвинул его плечом:
— Не лезьте в пекло поперед батьки, господин ротмистр, а то люди подумают, что вы главный участник перелета!
Голос Миши дрожал от обиды за милого друга Жору Вачнадзе, которого вот-вот постигнет страшная участь. «В чем он провинился, что его… жандармы?.. И так много их…»
Во всяком случае, Миша был уверен, что разговора Георгия с Петром Николаевичем жандарму слышать нельзя. И он взял на себя заботу охранять их от жандармов.
— И еще, — продолжал Вачнадзе уже громче, — я хочу взять с вас слово, что вы совершите свой подвиг — мертвую петлю. Это очень нужно народу, Отчизне нашей. Прощайте, Петр Николаевич! Я надеюсь, что и в тюрьме услышу о вас и буду рассказывать людям…
Петр Николаевич вдруг заплакал, впервые после далеких лет детства. Горячие слезы бежали по лицу, боль сжала горло, и он не мог произнести ни одного слова.
Миша Передков подбежал к Вачнадзе и со слезами на глазах порывисто обнял его.
Вачнадзе тихо, сдавленным голосом сказал:
— Прощай, Мишутка! Береги Петра Николаевича. Помогай ему!..
Толпа со всех сторон окружила летчиков. Их обнимали, крепко пожимали им руки. Потом толпа стала плотнее, летчиков подняли на руки и стали подбрасывать в воздух…
Вачнадзе выронил икону, и тотчас два жандарма схватили его, скрутили ему назад руки.
Вениамин Добржанский ошеломленно смотрел то на Вачнадзе, которого уводили жандармы, то на хмурого, бледного поручика Нестерова, ничего не понимая…
— Вот как нынче встречают летчиков на Руси! — неожиданно для самого себя звонким голосом крикнул в толпу Миша.
— Что случилось?
— Почему арестовали летчика? — раздавались недоуменные голоса…
Корреспонденты подскочили к Петру Николаевичу.
— Расскажите о своих впечатлениях от перелета, — попросили они.
Петр Николаевич еще более нахмурился и с горечью бросил:
— Спросите у господ жандармов!..
В доме Нестеровых поселилась тягостная тишина. Все разговаривали вполголоса, будто при покойнике. Миша Передков часто вздыхал, ерошил волосы и все повторял:
— Что они сделают с Жорой? Ведь он князь, дьявол их возьми!
— А ты в этом уверен? — спросил Петр Николаевич после долгого молчания.
Миша опешил.
— Как?! «Князь Жоржик» — не князь?!
— Точно не знаю… Но думаю, что нет…
Оба снова замолчали, погруженные в невеселые думы. Они вспоминали последние годы, так сдружившие их. Гатчина, Варшава, Киев… Сколько труда, тревоги, споров, сомнений и первых, робких, выстраданных успехов!..
Петр Николаевич с особенной отчетливостью вспомнил, что за все эти годы Вачнадзе ни разу не посетило уныние. Он всегда был весел, пересыпал свою речь шутками, и вместе с тем, с какой-то заботливой, застенчивой мягкостью относился к друзьям.
— Осиротели мы с тобою, Мишутка, — сказал Петр Николаевич и отвернулся к окну. — Они его теперь не скоро выпустят.
— А кто «они»? Жандармы, да? Что ж, над ними нет управы?! — голос Миши звенел и дрожал.
Петр Николаевич молчал. Что ответить ему? Он и сам не знал, можно ли найти управу на жандармов. Чем больше он вглядывался в русскую жизнь за последние годы, тем больше казалось ему, что Россией управляет именно жандармская — безжалостная, тупая и страшная воля.
Ничего не понимал он в том, что проповедовали и чем с таким фанатически-бесстрашным упорством занимались Вачнадзе, Лена и их единомышленники, но очень смутно, душою, чуялось ему, что за ними какая-то большая, светлая правда.
Сейчас, после ареста Вачнадзе, он снова думал об этом.
— Жора жил двойной жизнью… Теперь я понимаю… — проговорил Миша и вздохнул.
— Да, две жизни… И обе прекрасны! — порывисто сказал Петр Николаевич и поглядел Передкову в глаза.
Наденька сидела в смятении. Утром Петр сказал ей, что полетит вместе с Мишей и Вачнадзе в Нежин и попросил не провожать его, так как провожают надолго, а они прилетят в полдень.
Днем Наденька поехала на аэродром. В конке было очень тесно, все задыхались от жары и говорили о трех летчиках, которые полетели в дальний перелет, и что это, должно быть, первый воздушный поезд в мире.
— Вы говорите — поезд? — обратился седенький старичок, с не по возрасту темными и быстрыми глазами к широкоплечему, тоже немолодому мужчине в черном котелке. — Но это слово предполагает и понятие — «пассажиры». А где они найдут пассажиров? Разве только сумасшедших?..
— Боже! Я никогда не рискнула бы сесть в аэроплан! — стонущим голосом воскликнула толстая дама, обмахивая круглое розовое лицо платочком.
На полпути одна из лошадей, везших конку, вывихнула ногу и пассажирам пришлось идти пешком.
Наденька, конечно, опоздала и едва она прошла через новую арку у входа на Сырецкий аэродром, как увидала Вачнадзе, которого с шашками наголо вели шесть жандармов.
Наденька остановилась, как вкопанная. Она не могла ни двинуть ногой, ни крикнуть. Только огромными темными глазами, казавшимися еще огромней и темней на бледном ее лице, смотрела она на Вачнадзе.
Он заметил ее и улыбнулся ей грустно и прощально.
Народ расходился, обсуждая необычную встречу, устроенную жандармами героям-авиаторам.
— Одна женщина хотела преподнести ему букет цветов, а ротмистр ударил ее по руке, и цветы рассыпались по земле.
— Веревка и жандармская шашка — вот как встретили героев!
— Он чем провинился? Должно, убил кого…
— Летчики — они отчаянные… Из ревности, верно, женушку пристукнул…
Наденька увидала Петра и Мишу, которые шли, понурив головы, мрачные и усталые.
— Что случилось? — спросила она, кинувшись к ним.
Петр Николаевич молча взял ее под руку, угрюмо сказал:
— Я потребовал от ротмистра объяснений. Он ответил: — «Не будьте излишне любопытны — это может повредить вашей карьере». — Н-негодяй! — он скрипнул зубами и, прибавив шагу, заговорил горячо, торопливо, сбивчиво:
— Идемте в Жандармское управление! Этого нельзя так оставить… Они должны… Обязаны объяснить!
В Жандармском управлении их, конечно, не приняли. Петр Николаевич сразу остыл, обмяк, затих. Наденька не могла понять этой перемены в нем.
А Петр Николаевич горестно думал: «Какие тут еще нужны объяснения! Разве мне не известно, что он…»
Наденька глядела на мужа и Мишу с непонятным, леденящим страхом. Вачнадзе вносил в атмосферу дома Нестеровых шутку, веселую, часто шумную, суету. Грустным он становился лишь тогда, когда пел протяжные грузинские песни. Петр Николаевич с удовольствием подтягивал, быстро подбирая мелодию на фортепиано.
Теперь в доме стояла гнетущая тишина. Наденька не любила тишины, боялась ее. Может быть, потому, что тишина разливалась по комнатам всякий раз, когда Петрусь улетал.
В такие дни каждый стук, скрип двери, возглас на улице заставляли ее вздрагивать. Она прижимала руки к груди и слышала, как бешено стучало сердце.
«Боже, как тяжело быть женою летчика!.. Петрусь… Если бы он знал, как боюсь я за него, с какой тревогою встречаю каждую зарю!..»
Наденька крепилась. Но сегодня удар настиг ее совсем не с той стороны, откуда она ждала с таким трепетом и готовностью встретить его грудью.
Арестовали Вачнадзе. За что? Она глядела на мужа и думала:
«Петрусь знает. И это, должно быть, очень серьезное, если он не говорит ей. А может быть, и он ничего не знает? Добивался же он приема в Жандармском управлении».
— Скажите мне, чем же Георгий провинился? — спросила Наденька, глядя на мужа и Мишу пристальными, горящими глазами.
Миша молча пожал плечами.
— Тем, что родился в России! — громко и с отчаянной, выстраданной силой сказал Петр Николаевич. — Честные, мужественные люди идут на каторгу, народ стонет от бесправия, от лютой нужды, и я теперь понимаю московских мастеровых, которые восемь лет назад дрались на баррикадах!