Судя по предыдущим распоряжениям Елизаветы, она ожидала такого исхода. Но нужно было продемонстрировать правящим европейским домам свидетельства того, что российская государыня к кончине бывшей правительницы не имеет никакого отношения.
Семнадцатого марта от ее имени было составлено письмо Антону Ульриху (в том же деле сохранилась его копия):
«Светлейший принц! Уведомились мы нашей лейб-гвардии от майора Гурьева, что принцесса ваша супруга волею Божиею скончалась, о чем мы сожалеем, но понеже в репорте оного майора Гурьева к нам не написано потребных обстоятельств оного печального случая, может быть, за тем, что ему невозможно всегда при ней быть, а ваша светлость неотлучно при том были, того для требуем от вашей светлости обстоятельного о том известия, какою болезнью принцесса супруга ваша скончалась, которое сами изволите, написав, прислать нам.
Елисавет. 17-го дня 1746 года. Санктпитербурх».
Сочувственно-повелительный тон письма не оставляет сомнений. Императрица выражала не разжалованному по русской традиции «его светлости» брауншвейгскому принцу положенные по этикету соболезнования и в то же время четко давала понять: от него ждут собственноручного письма с рассказом о вполне естественной смерти жены, которое можно было бы предъявить любому иностранному дипломату. Но о рождении очередного сына говорить не стоило — одним претендентом на престол больше! Однако, поскольку принц Антон догадливостью не отличался, Гурьеву было направлено разъяснение: «Репорты ваши о рождении принца и о кончине принцессы Анны мы получили и что вы по указу тело принцессы Анны сюды отправляете, о том известны. Приложенное при том к принцу Антону наше писмо отдай и на оное ответ дай ему своею рукою написать, и как напишет, то оное к нам немедленно пришли». Ниже добавлены несколько строк другим почерком — видимо, барона Черкасова: «Скажи принцу, чтоб он толко писал, какою болезнью умерла, и не упоминал бы о рождении принца; а к вам на перемену скоро иного пришлем». Послание заканчивалось подписью-автографом «Елисавет»498.
Ответного письма принца в деле нет, но едва ли он посмел не исполнить волю государыни. Ему оставалось только скорбеть об уходе единственного пусть не любившего его, но близкого человека, матери его детей.
По получении рапорта о кончине Анны Леопольдовны в Петербурге тотчас начались распоряжения о приеме и погребении тела. Подпоручик Писарев еще в пути получил указ о доставке его в Александро-Невский монастырь, где по распоряжению барона Черкасова были приготовлены особые покои. Сдав свой скорбный груз 18 марта, офицер отправился обратно, а Черкасов доложил «о начатии над телом по осмотре его докторами установленного чтения» и распорядился об «учинении церковной церемонии к погребению принцессы по примеру матери ея, царевны Екатерины Иоанновны». Генерал-прокурор Трубецкой получил распоряжение «о позволении всякому приходить для прощания к телу принцессы», а затем «о написании в объявлениях, что принцесса скончалась огневицею» (горячкой. — И. К.).
Теперь соперница была императрице уже не опасна, и та разрешила ей уйти в мир иной достойно и «по чину». Свергнутая и униженная Елизаветой покойная «сестрица» должна была в последний раз участвовать в торжественной церемонии — высочайших похоронах «благоверной принцессы Анны Брауншвейг-Люнебургской». «…Ежели кто пожелает, по християнскому обычаю, проститься, то б к телу ея ехали в Александро-Невский монастырь; и могут ездить и прощаться до дня погребения ея, т. е. до 22-го числа сего марта» — такие извещения разносили придворным дворцовые лакеи. Но всё же затягивать печальную процедуру и вызывать ненужные воспоминания о «незаконном правлении» не стоило, и похороны перенесли на день раньше — 21 марта.
«Ее императорское величество и ее высочество государыня великая княгиня (Екатерина Алексеевна. — И. К.) изволили шествие иметь в Александро-Невский монастырь, в черном платье, куда следовали и придворные обоего пола в дворцовых каретах на погребение принцессы Анны. И по окончании погребения с принадлежащей церемонией ея и[мператор]ское в[еличест]во изволили того дня обеденное кушанье кушать в доме своего духовника, а ея высочество государыня великая княгиня кушала у камер-юнкера господина Сиверса. Его и[мператорс]кое высочество государь великий князь (Петр Федорович. — И. К.) тогда недомогал», — сообщал камер-фурьерский журнал 1746 года.
По «отпетии» покойной пятью архиереями во главе с санкт-петербургским архиепископом Феодосием Янковским тело предали земле в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, рядом с матерью, царевной Екатериной Иоанновной.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Фридрих II Прусский в «Истории моего времени» весьма пристрастно оценил своих современниц и соперниц Анну Леопольдовну и Елизавету Петровну: «Обе эти принцессы были одинаково сластолюбивы. Мекленбургская прикрывала свои склонности скромною завесою, ее изобличали сердечные порывы. Елисавета доводила сластолюбие до крайности. Первая была своенравна и зла; вторая лукава, но обходительна». Королю вторил в своих воспоминаниях фельдмаршал Миних: Анна находилась «в полном подчинении у графа Линара», а Елизавета «была чрезмерно сладострастна и была порождена в сладострастии, и часто говорила своим наперсницам, что она довольна только тогда, когда влюблена; но вместе с тем она была весьма непостоянна и часто меняла фаворитов»499.
В общем, два сапога — пара. Процитированные почтенные государственные мужи явно стремились подчеркнуть дамские слабости обеих правительниц — но не потому ли, что этих особ им приходилось всерьез опасаться? В 1741 году Фридрих не был уверен в том, кому — его державе или ее противнице Австрии — станет помогать русская армия, а 20 лет спустя войска «сластолюбивой» Елизаветы едва не сокрушили прусское величие. Миних же не мог простить Анне своей отставки с поста первого министра; Елизавета те же два десятка лет держала его в сибирской ссылке.
Но, похоже, народ думал так же. Лейб-компанец Игнатий Меренков по-дружески завидовал приятелю-гренадеру Петру Лахову, который «с ея императорским величеством живет блудно». «Каких де от милостивой государыни, нашей сестры бляди, милостных указов ждать?» — сомневались в сибирском Кузнецке женка Арина Леонтьева с подругами не слишком строгих правил. «Государыню холоп / Подыми ногу гребет», — распевал прямо в тюрьме при Сибирской губернской канцелярии шестнадцатилетний молодец Ваня Носков. В пограничном Селенгинске крестьянин Лука Острецов уверял: «Не только де то делают в богатых домах, но и великая государыня без того (блуда. — И. К.) не живет». Подпоручик Сечихин публично — на паперти Благовещенского собора Московского Кремля — осуждал личную жизнь царицы: «Какая она государыня — она курва, блятка, с Разумовским живет». А в питерской богадельне ту же актуальную тему обсуждала одна из самых пожилых «клиенток» Тайной канцелярии — 102-летняя Марина Федорова. Мнение значительной части дворянского общества выразил в подпитии унтер-экипажмейстер Александр Ляпунов: «Всемилостивейшая-де государыня живет с Алексеем Григорьевичем Разумовским; она-де блядь и российской престол приняла и клялася пред Богом, чтоб ей поступать в правде. А ныне-де возлюбила дьячков и жаловала-де их в лейб-компанию в порутчики и в капитаны, а нас-де дворян не возлюбила и с нами-де совету не предложила. И Алексея-де Григорьевича надлежит повесить, а государыню в ссылку сослать»500. Анна Леопольдовна от подобных суждений была спасена, пожалуй, только слишком коротким сроком правления, успев «засветиться» лишь в истории с красавцем-послом графом Л инаром.
Между принцессами, даже при явной разнице их темпераментов, и вправду было много общего. У обеих было небезупречное с точки зрения праветензий на российский престол происхождение: Анна была дочерью не русского императора, а всего лишь мекленбургского герцога, а Елизавета, «природная» царевна, была рождена до брака родителей. Положение обеих принцесс после смерти Петра I было неопределенным. Обе не обладали политическими наклонностями — не умели много работать и учиться, стратегически мыслить, разыгрывать сложные ходы и комбинации, выдвигать и реализовывать какие-либо программы или реформы. Обеих привели к власти бравые военные — Анне вручил правление Миних с гвардейским отрядом, а Елизавету буквально внесли во дворец Преображенские гренадеры.