Тело дряхлое, слабое, с палкой хожу. Сосна, из которой мне будут домовину делать, наверное, уже срублена. Но — вот чудно! — есть в глубинах души моей что-то молодое, детское, пожалуй, даже. Нет-нет да и пронесется какой-то неуловимо веселый, радостный вихрь, замрет сердчишко на мгновение от восторга, когда вспомнится вдруг что-то давнее-давнее и хорошее.

Сильней всего высвечиваются в памяти моей беспокойные фигуры Василия и Шахова. Так оно и должно быть.

Думаю: то далекое время показало, кто чего стоит, оно как бы оголило душу каждого. А в легкие времена что... В легкие времена человек не виден, душа и сердце его за многими замками закрыты, запрятаны, зри — не узреешь.

Странно, но тоскую я шибко по гудкам заводским. Иные нервные люди не переносят гудков, вздрагивают, морщатся, даже уши затыкают. А я слушаю с удовольствием. Было в гудках что-то резкое, грубоватое, но свое, родное. Привык к ним. И как не привыкнешь: в постели, на улице, в огороде, в лесу, у реки, днем и ночью — везде доносился до меня в детстве, в молодости да почти что всю жизнь этот протяжный, басовитый мощный сигнал.

Нет теперь гудков, ликвидировали за ненадобностью, перед войной еще, часы сейчас есть у всех, зачем сигналить о сменах.

Разные они были, гудки, у каждого завода свой! У нашего шарибайского — степенный, до предела низкий, ровный, неторопливый гудок. Слышишь его спросонок, и будто кто-то любящий, кто-то близкий и серьезный втемяшивает: «Вставай, дескать, пора уже, пора! Так и так вставать надо, куда ж денешься». У соседнего станкостроительного завода гудок вялый, сонный, недовольный слегка: «Буди вас, заботься о вас, о лодырях, что у меня дел кроме этого нету, а? Нету?!. Ну, скажите, нету?! Чё вы?!» А еще у одного завода, что от нас в шести километрах на высокой горе, гудок бойконький, звонковатый, задиристый был, будто у быстроногой беспокойной молодухи голос: «И что вы спите, окаянные черти?! Ну, что, что вы спите?! Вставайте, вставайте, вставайте же, будь вашу!..»

Очень разные они были, гудки, но все призывные, зовущие...

РАССКАЗЫ

ЗА УЖИНОМ

Поезд пришел около восьми вечера. Нормировщик деревообделочного комбината Ложкин с трудом разыскал дом заезжих, занял койку и пошел ужинать.

Чайная была еще открыта. Ложкин сел за столик в центре длинного зала и, близоруко щурясь, стал протирать запотевшие очки.

Было шумно. У входной двери подвыпившие парни что-то горячо доказывали друг другу. Слышался неприятно хрипловатый баритон:

— Ты меня знаешь? Нет, скажи, ты меня знаешь?

Кто-то совсем рядом говорил неторопливо и убеждающе:

— Ежели смотреть по совестливости, то Палашка больше виноватая, чем Андрюшка.

Буфетчица накачивала пиво из бочки. Между столиками бегали официантки. Их лица казались Ложкину белыми бесформенными пятнами. Тщательно протерев стекла, он надел очки и вздрогнул: напротив него сидел Илья Ильич Хлызов, управляющий трестом, полный мужчина лет под сорок, с розовыми щечками, круглой плешиной на затылке и строгими внимательными глазами. Хлызов был в темно-сером, безукоризненно сшитом костюме, с которым хорошо сочетались белая сорочка и светло-серый галстук. «Вырядился, будто в театр», — подумал Ложкин. Ему вдруг стало стыдно, что на нем старая солдатская гимнастерка, которую он всегда надевал в дорогу. Но он тут же утешился: управляющий есть управляющий, а он, Ложкин, работник простой.

До этого Ложкин только раз видел Хлызова — с полгода назад на совещании. В огромном кабинете управляющего трестом, обставленном мягкой и большой, будто для слонов, мебелью, все выглядело внушительно. Хлызов, не выходя из-за стола, произнес речь. Говорил он грамотно, дельно. Ложкин подумал тогда: «Силен мужик, но шибко сурьезен. Как жинка с ним живет?»

Подошла официантка. Она достала карандаш и раскрыла блокнот.

— Мне котлету и стакан чая, — сказал Ложкин.

Хлызов, не обращая внимания на официантку, поджав губы, внимательно рассматривал меню. Можно было подумать, что в руках у него не меню, а какой-то важный документ, который надо несколько раз прочитать, после чего основательно подумать и только тогда принять окончательное решение. Девушка нервно вертела карандаш, но сказать что-либо боялась — слишком уж важный вид был у посетителя.

Вот Хлызов пригладил волосы и заговорил:

— Э-э... Давайте закажем. Какие у вас есть закуски? Сельдь сосьвинская с луком. Грудинка. Икра кабачковая. Огурцы соленые. Грибы. Грибы какие? Грузди? Так и надо было написать — грузди. А то грибы бывают разные. Сильно засолены? Маленькие, большие?.. А не червивые? Запишите: одну порцию груздей. И пусть подберут помельче. Если принесете плохих, заставлю унести обратно.

Он наклонил голову над меню, отчего у него ясно обозначился второй подбородок с дряблой кожей, и, почмокав губами, снова заговорил:

— Принесите мне жареную нельму. Э-э... с жареной картошкой.

— С нельмой — пюре, а жареную картошку подают с бифштексом, — деловито пояснила официантка.

— Я не люблю пюре. Попросите повара, чтобы, положил с нельмой жареную картошку, а разницу я доплачу. Так... Что тут еще?.. Какао, кофе, компот, чай. Дайте какао. Только... остудите немного. Попрошу также пятьдесят граммов меда. Ну и, пожалуй... — Хлызов еще раз посмотрел меню. — Пожжа-луй... — произнес он медленно и строго, — больше ничего не надо.

Официантка облегченно вздохнула и ушла.

Тяжелыми движениями руки Хлызов отодвинул судок и вазу с бумажными салфетками. Судок стал в центре стола, а ваза оказалась возле Ложкина. «Эта штука мне, конечно, не помешает, — подумал Ложкин. — Для котлеты и чая места хватит, но все же почему она должна быть у меня под носом?»

Он переставил вазу на середину стола. Хлызов приподнял брови, хотел что-то сказать, видимо извиниться, но не извинился и нахмурился.

«Уж не узнал ли меня?» — снова подумал Ложкин и поймал себя на том, что думает об этом с некоторой тревогой. Куда он приехал? Видимо, тоже на лесозавод — единственное предприятие в этом махоньком рабочем поселке. Ложкину почему-то не хотелось встречаться с Хлызовым на заводе.

У Хлызова были поджаты губы, от носа к подбородку шли глубокие морщины, придававшие лицу его выражение недовольства. Это выражение Ложкин подметил у него еще в городе, на совещании. Тогда он подумал, что у Хлызова какие-то неприятности по работе. А что сегодня?

К столу подошел паренек в рабочей спецовке и спросил у Хлызова голоском, похожим на девичий:

— Меню можно взять?

Хлызов слегка кивнул головой.

— Берите, — ответил Ложкин.

— Сколько сейчас времени?

— Что? — переспросил Хлызов.

Ложкин поморщился: зачем переспрашивать? У Ложкина часов не было, а ходики, висящие возле буфета, показывали десять минут третьего.

— Скажите, пожалуйста, сколько времени? — Голос у паренька стал нерешительным, и сам паренек, кажется, был готов убежать или провалиться сквозь землю.

Хлызов помедлил и ответил очень недовольным голосом:

— Двадцать семь десятого.

Когда официантка принесла тарелку с грибами, Хлызов погрозил ей пальцем:

— Я же просил маленьких груздей. А вы мне принесли каких? А?..

Ел он, впрочем, с большим удовольствием, неторопливо, широко разевая рот. Вилку держал в руках крепко, будто боялся, что она вырвется.

Принесли нельму с жареной картошкой и котлету.

— Грибки у вас, надо отдать справедливость, хорошие, — сказал Хлызов. — И картошка жареная, по всему видать, не плоха. Мы все же договорились с вами. Ну, а нельма пережарена. Суховата. А сухая она не вкусна. Не так ли? Очень прошу вас, милая девушка, заменить рыбу.

Официантка, не сказав ни слова, принесла другую порцию нельмы, поставила на столик какао и чай.

«Какая сговорчивая», — подумал Ложкин, чувствуя, как в нем растет раздражение против соседа. Он допил стакан чая и начал отсчитывать деньги. Хлызов пил какао и холодно посматривал на него.