Иван Михайлович особо не активничает, лучше быть в тени — безопаснее, береженого бог бережет, но и проявлять одну пассивность — тоже не дело; иногда лекции читает о текущем моменте, ездит в Бугры как уполномоченный райкома, в общем, что-то делает. И, конечно, историю партии изучает. На той неделе работница бухгалтерии попросила разъяснить, что такое легальные марксисты. Разъяснил. Даже с удовольствием. В комоде, далеко от посторонних глаз, лежит школьная тетрадка, куда он записывает недостатки и промахи маленьких и больших карашинских начальников. Может, когда-то и пригодится, мало ли… Однажды кое-что рассказал одному знакомому из записанного в тетрадке. Так… Несколько самых безобидных фактов. «Ну и память у вас!» — удивился тот.

Васильеву все время казалось, что предстоят какие-то серьезные изменения, и все плохое, порожденное войной, будет уничтожено. Он не думал, что это свершится завтра, послезавтра, но был уверен — скоро. И когда Надя ему говорила, что, дескать, кругом голод и горюшко бродит, а горе — что море: ни переплыть, ни вылакать, конца всему этому нет, Васильев усмехался над ней, как над полудурком. Но!.. Если раньше это обновление он связывал со своей судьбой, полагая, что и сам получит многое, то теперь так уже не думал. Откуда-то из глубин мозга выпирала ледяная мыслишка: «Уж не герой ли я этого времени, этих тяжелых военных и послевоенных лет?» Он похудел, осунулся, стал беспокойно озираться на улицах и разговаривать с людьми тем противно-напряженным, деревянным голосом, который у всякого собеседника вызывает отчужденность.

Он не представлял прежде, сколь важно для человека душевное равновесие. Видимо, это хорошо известно только медикам. Врач карашинской больницы, пожилая женщина с веселым лицом, рассказывала ему:

— В старину здешние девушки любили гадать в ночь под Новый год. Хотели знать, что их ожидает. И вот некоторым выпадала могила. И, представьте, многие из тех, кому она выпадала, умирали. Человек все время жил в страхе, будучи уверен, что умрет. И умирал. До войны я в Тюмени работала. И вот к нам в больницу женщину привезли. Ей почудилось, что все внутренности у нее заполнены глистами. Глисты у нее действительно были. И мы их вывели. Но женщина все худела и уже едва-едва ходила. Ей казалось, что глисты остались. Тогда решили сделать операцию. Вскрыли брюшную полость и тут же зашили. Старик главврач у нас умница был. И вот говорит он этаким внушительным басом, так, чтобы слышала женщина: «Все до одного глиста уничтожены. Через неделю больную выписать». И женщина выздоровела.

Опять вспомнилась Надя. Уезжая к матери, она надела бархатное платье малинового цвета — подарок Васильева, которое сильно молодило ее, и все улыбалась своей обычной, немного странной — недоверчивой улыбкой, будто хотела сказать: «Ух и лживый ты!», а смотрела ласково, преданно. Опять стало жаль ее.

Кто это из мудрецов сказал: «У женщин есть только одна возможность быть красивой, но быть привлекательной есть сто тысяч возможностей»? Верно!..

Посредине снежного поля, там, где чернеет куча бревен, крутятся трое мальчишек, смотрят, щупают… А вдруг что-то и найдут! Васильев в их возрасте тоже любил совать свой нос куда не просят; ему тогда везде мерещились клады, и он излазил с дружками, обдирая ноги и руки, все ближние дома-развалюхи и покрытые пылью и липкой паутиной темные чердаки. Ему всего хватало, но хотелось еще чего-то…

Летом они с матерью отдыхали на даче, и там все казалось ему каким-то большим, прекрасным — и сам дом, и все вокруг: сараи, от которых всегда пахло сеном, палисадник с вербой, луг, где трава до плеч. По лесу робко вилась тропинка, отмахаешь по ней версты две и — малинник, услада мальчишечья. Тут же речушка, в холоднющей воде — даже сейчас мороз по коже — кишмя кишела рыба. Васильев ловил ее удочкой, а когда и так: зайдет в воду и давай шарить руками под берегом в узких глубоких ямах, где любили прятаться голавли. Кое-когда хватал их за жабры или за хвост и мокрый, смеющийся бежал домой. Не важно, что не поймал рыбину, а важно, что сумел коснуться ее скользкого живого тела. А вот позднее как-то, проезжая мимо дачи, он подивился: до чего же жалкий домишко — три подслеповатых оконца, кривые ворота и совсем близко лес. А ведь, бывало, бежишь, бежишь, запыхаешься, пока добежишь до него. Уже все видится по-иному. И только от терпкого запаха хвои, как и в детстве, приятно тяжелела голова.

«Не лишку же осталось от детства…»

Он вышел во двор. Село поглотили синие сумерки. Иван Михайлович вынул из почтового ящика газету. Как только могут ругают капиталистов, пишут, что голод там и забастовки. А о голоде в деревнях сибирских, как всегда, ни слова — утаивают.

На душе было совсем, совсем легко, хорошо, и уже не было мыслей о том, что надо куда-то уехать. Он бы наверняка уехал, если бы не жена. Не хотел расставаться с Надей. Но, видимо, такая уж судьба у Васильева: радостное чувство, только-только появившееся, всегда сменяется горечью.

Возле палисадника неторопко шагал мужчина в старом солдатском полушубке с поднятым воротником, на лоб нахлобучена шапка-кубанка. И Васильев, еще не успев разглядеть его, понял, что это Денисов, вздрогнул и мучительно побледнел. Тот вошел во двор и постучал в раму. Стук торопливый.

Дрожа от холода, сбросил полушубок.

— Ну, вот… пришел.

— Вижу, — с недоброй интонацией в голосе отозвался Васильев.

— Здравствуй!

— И дальше что? — не отвечая на приветствие, спросил Васильев.

— Гляди-ка голос какой!

— Зачем пришел?

— А по тебе соскучился. — Он говорил по-прежнему с натугой, как бы выдавливая из себя слова. Но в натуге этой было что-то явно неприязненное. В прежние времена он не осмеливался так вот разговаривать с ним.

— Это ты ранил ножом прокурора Калиева? Ты знаешь, что тебя ищут?

— Никого я не ранил. Не выдумывай. Ты чего несешь на меня?

— Здесь живут и Калиев, и шофер. И только безголовый человек вроде тебя мог заявиться сюда. За каким чертом ты приехал? Сам погибнешь и меня погубишь. Ведь тебя же расстреляют, дурака. Неужели ты не понимаешь?

Чувствовалось, однако, что понимает — сжался, напрягся.

— Не знаю я никаких прокуроров, говорю тебе. Я же только что приехал. Возьму вот справку и уеду. Ну, клянусь — уеду.

— Никакой справки ты от меня не получишь. И что за идиотские письма ты пишешь?

Они долго говорили и все в раздраженном тоне.

— Где работаешь? — спросил Васильев.

Денисов зло усмехнулся. У него вообще как-то странно быстро менялось настроение. Лицо то веселое, то злое.

— Я жрать хочу. И водки бы.

— Хм!.. Водки не будет. На кухне хлеб, картошка и молоко. Жри.

Денисов удивленно посмотрел на грязную посуду:

— А что это у вас так?..

— Как?

— Разбросано все.

— Надо было дать телеграмму, и я бы подготовился к встрече. Ведь я не знал, что сегодня ко мне припожалует такое высокое лицо.

Ел он как-то по-особому — жадно вроде бы, сует в рот всю картофелину, большой кусок хлеба, и в то же время медленно. И таращит глаза, будто давится.

— Ну, где ты был?

— Я ж писал, что в Новосибирске.

— Все это время?

— А много ли его, времени-то, было?

— Не очень и мало.

— А что мне его жалеть, время-то. Его у меня ого-го сколько! Было б чего жалеть.

— Но ты хоть пытался где-то устроиться на работу?

— Прожил.

— Я хочу знать, почему ты не работаешь? — сердито спросил Васильев. — Ведь тебя могут схватить и как бродягу.

— А ты почему не выслал мне справку, а?!

«Каков голос! Строгий начальник отчитывает нерадивого подчиненного».

— Я незаконных справок не выдаю. Выдав такую справку, я совершу уголовное преступление. Значит, предпочитаешь шататься без дела. Ой-е-е-е-е! На днях я читал книгу о Леонардо да Винчи. Так вот… этот художник, архитектор и ученый говорил, что есть люди-паразиты, ничего не делающие. Он называл их «проходами пищи», «поставщиками нужников». А впрочем, что тебе рассказывать!.. Что тебе надо от меня?