Увидела она вот что: массивная бетонная стена, утыканная битым стеклом, в колючей проволоке, втиснута между жалкими, неотличимыми друг от друга улочками, бетонные домики плотно прижаты друг к другу, и только бордюр меняет цвет в зависимости от того, на территории какого политического лагеря расположен, а по транспарантам с лозунгами ненависти и по воинственным надписям на стенах домов и гаражей можно понять, на чьей стороне находишься.
— Была бы ты местная, так не гуляла бы здесь свободно, — заявил Шон, социальный работник из молодежного центра; как раз ему она собиралась помогать в деле примирения.
— Отчего?
— Да тебя б камнями забросали.
— Но ты-то гуляешь.
— Я на правильной стороне. А на ту сторону — ни-ни! Туда меня не затащишь! Мне пока жить не надоело. Люди сами ее построили и называют Стеной мира, — продолжал Шон. — В смысле: оставьте нас в покое. Нет, Стеной мира ее не назовешь. Стены вообще примирению не способствуют. Но она хотя бы мешает этим уродам устраивать между собой драки так часто, как они норовят. Да ты и сама знаешь, у вас в Германии похоже.
Пока она размышляла, является ли Стена в Берлине такой же Стеной мира, или все же тюремным забором, или необходимой защитой для лучшего общественного строя, или все стены надо попросту снести, или разрисовать яркими красками, или рисунки есть опять-таки попытка прикрыть варварство, и вообще удастся ли ей узнать в этом городе за стеной хоть что-нибудь о примирении, — пока она размышляла, невдалеке остановилась военная машина. Не услышав, как та подъехала, она испугалась, когда притворенные двери распахнулись и внутри оказались шестеро солдат с винтовками на коленях, один нагнулся вперед, но вылезать не стал. Она обернулась к Шону, тот исчез.
— Тебе чего здесь надо? — крикнул первый солдат.
— Я гуляю, — робко произнесла она, расслышав свой сильный акцент и осознав всю нелепость слова «гулять», которое пестрым конфетным фантиком порхало теперь между нею и солдатами. Гулять вдоль границы!
— Ты, малютка, найди себе для прогулок местечко получше, — крикнул солдат и ухмыльнулся другому, — мы тебе сейчас покажем.
Она вдруг почувствовала резко нарастающее возмущение: эта солдатня, эти выскочки в форме, считают свою затянувшуюся ирландскую войну самым главным событием в мире, а на нее смотрят как на глупую туристку и думают, что она вообще ничего не смыслит. Пасхальная прогулка вдоль границы — умереть с смеху! Стена в ее стране разделила весь мир на блоки, а эти ирландские солдатики о таком и не слыхивали. И она им объяснять ничего не собирается.
Она развернулась и пошла, не обернувшись и не взглянув на приземистый серый броневичок. Она чувствовала себя очень взрослой.
Граница III. Позади тринадцать лет, позади много границ. Она работает в Шотландии, преподает детям немецкий и немецкую историю, объясняет им, что столица Германии — Бонн, что не все немцы ездят на «БМВ» и что война давно закончилась. Некоторые дети ей не верят — они смотрят фильмы о войне, кричат: «Полундра, „спитфайры“[15]!», и знакомы даже с гитлеровским приветствием. Выбрасывают правую руку вперед и вверх, пытаясь позлить ее, прикладывают два пальца к верхней губе, изображая гитлеровские усы, а она, конечно, злится, но не сильно.
В школу она едет по Шотландской низменности; в багажнике у нее сборники детских песенок на немецком — шотландцы с удовольствием распевают:
немецкие считалки («Эне, мене, минк, манк, пинк, панк») и рельефная карта Федеративной Республики. Можно пальцем провести по Альпам и погладить Шварцвальд. ГДР на карте имеет только два измерения, но это никому не мешает. Она постоянно рассказывает о Германии, но при этом никогда не чувствовала себя так далеко от дома. Бродяжка с легким немецким багажом. Без немецкого работы не найти. Мысли бродят у нее в голове: подвернись что-нибудь другое на длительный срок, она бы осталась здесь, запрятала бы просто свой багаж среди множества сараев, овчарен, зернохранилищ, разбросанных кругом в этом мирном захолустье, где коровьи лбы прикрыты длинными челками, а Англия кажется такой же далекой, как Европа. И если через несколько месяцев, или полгода, или даже через год к ней придут дети с гитлеровским приветствием, она, может, и не поймет, что это за жест.
И вот одним октябрьским утром она приезжает в школу, ставит машину, заходит в учительскую, и все разом поворачиваются к ней. Как странно, ведь по утрам ее коллеги обычно не слишком разговорчивы и сидят, уткнувшись в свои чашки с растворимым кофе (здесь его пьют с большим количеством молока и сахара, капуччино еще не изобрели, можно собрать этикетки с банок «Нескафе», отправить их и получить в подарок кружку). Они и сейчас молчат, радостно смотрят на нее, чего-то ожидая.
— Что случилось?
Один коллега всплеснул руками, будто она выиграла приз.
— Как ты себя чувствуешь после эдакой ночки?
Она растерянно стоит посреди учительской. Ночь она провела у себя в снятой комнате, читала, а потом крепко заснула, как обычно: работа, поездки через зеленые равнины, чувства к новой родине приятно утомляли ее; иногда по вечерам она за кухонным столом пила пиво с хозяином, но не в этот раз.
— Что случилось? — повторила она. — Я не понимаю, чего вы все так на меня уставились… what’s up for God’s sake![16]
Шепот, перерастая в недоверчивый смех, пронесся по учительской; кто-то из коллег постучал по столу.
— Она не знает… еще не слышала… можете себе такое представить?..
— Милая, твоя страна свободна.
— Свобода победила.
— Стены больше нет.
Неожиданно они умолкли в ожидании ее ответа. А она подумала, что это шутка. Все сговорились.
— История не допускает шуток, — заявила она гордо и ушла, оставив всех в полном молчании.
Она идет к себе в класс, ей нужно работать.
Инго Шульце
ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ
© Перевод А. Кряжимская
Он ни за что не отправился бы в это железнодорожное путешествие, если бы в воскресенье был прямой рейс из Будапешта в Берлин. По крайней мере, так он сказал Каталин К., венгерской журналистке, которая после интервью предложила ему помочь с покупкой билета на поезд из Будапешта до Вены и обратно.
Может быть, эту историю лучше всего рассказывать канцелярским языком: сухо излагать события от третьего лица. Внимательный читатель сразу бы заметил, что истинная причина, по которой путешественник (какое-нибудь имя да найдется) едет в Вену, скорее всего, отличается от той, которую он назвал. Фраза «По крайней мере, так он сказал» с логическим ударением на глаголе — верный признак скрытых намерений.
Замена «я» на «он» всегда кажется заманчивой. «Его» всегда можно впутать во что-нибудь скверное, после чего очень легко описывать переживания. Но на этот раз не получится выставить вместо себя дублера — по крайней мере, не в решающем эпизоде, когда наш путешественник будет сидеть напротив женщины по имени Петра или Катя, которую прежде (когда они были вместе, вернее, во время их союза) он называл своей женой. Или я ошибаюсь? Может быть, как раз эффектней было бы во время этой щекотливой сцены воздержаться от каких бы то ни было комментариев и пронаблюдать за «я» со стороны (как за «нашим путешественником»), не ставя его в привилегированное положение по отношению к остальным персонажам? Не знаю.
Попробую все-таки рассказать о себе и о том, как жизнь склонна подражать литературе.
Мне в голову пришла славная идея (в зависимости от настроения я по ошибке читаю то «слабый» вместо «славный», то наоборот): в воскресенье, двадцать пятого апреля 2004 года, в последний день Будапештской книжной ярмарки (авторы из Германии были почетными гостями), съездить в Вену и отдать Петре рукопись своего рассказа «Происшествие в Петербурге» — о том, как рассказчик подвергся уличному нападению. Со мной это действительно произошло. Исключительно из-за моей рассеянности, ведь в то время я мысленно был еще в Вене, с Петрой. Я прилетел в Петербург на следующий день после нашего расставания. В рассказе само происшествие — своего рода обрамление для моих воспоминаний о ней.