— Господин фельдфебель говорит, что признает историческую вину…
Не меняя интонации и не делая паузы, он вдруг добавил:
— Бегите отсюда сломя голову, не мешкая, пробирайтесь на восток, через Судеты в Силезию.
— Господин фельдфебель говорит, что ощущает постоянный жгучий стыд и свербящий позор, весь чешется… Уходите по снегу в горы, в шале, к нейтралам.
— Господин фельдфебель говорит, что испытывает глубокое раскаяние… Вы не представляете, что вас ждет.
— Господин фельдфебель говорит, что желал бы довести ваше поголовье до уровня тридцать третьего года…
Оба таможенника при этом, сложив перед собой ладошки лодочкой, часто мелко кланялись. Овчарка, понуро поджав хвост, улеглась и, не зная куда глаза девать, уткнулась мордой в лапы, жалобно поскуливая.
Переводчик гугнил:
— …казалось бы следовало, согласно тевтонову обыкновению, Зигфридовым мечом вскрыть себе брюшную полость, дабы оттуда выскочили живыми и невредимыми многие и многие, но увы — надо исполнять свои обязанности…
Оттарабанив покаянную, видимо, трафаретную речь («Прости, мил-недочеловек!»), таможенники разом зевнули и отрыгнули. Я подал им заранее приготовленную въездную мзду — немного. Подумав, прибавил собаке, на орехи. Чтоб уж было кратно восемнадцати. Они еще раз поклонились и, пятясь, поводя дулами, вышли. А вгляделся я — оборони, Яхве — у собаки-то и задние лапы коленками вперед!..
Переводчик, впрочем, почти сразу вернулся — забыл шляпу на столике.
— Нарочно оставил! Сахару у вас нет, российского, натурального? У них тут все заменители, эрзацы пресные. А я им в кофий подбрасываю… Авось сдохнут быстрей! Как там у нас… на Волге? Матерланд… Мостик не завалился? Вы же смотрите, на вокзале в Нюрнберге в трамвай «девятку» не садитесь ни в коем случае — сгинете… Скрывайтесь под землю, там бан будет, линия У-1…
Его громко звали из коридора.
— И рост измерять не давайте! Заставлять будут — не соглашайтесь…
В коридоре, кажется, спускали собаку-оборотня. Он отчаянно махнул рукой и убежал.
Я снова пах в пустом купе. Было около трех часов ночи. Подъезжая к Нюрнбергу, с меня слетела напускная невозмутимость. Я грыз ноготь и напряженно вглядывался в испещренную огоньками темную гущу за окном, тщась угадать грядущее. Конечно, какие-то знаковые штучки в купе присутствовали — скажем, намалеванные на стенах пляшущие человечки (плясали, по-моему, фрейлехс вприсядку), или всюду разбросанные, хрустевшие под ногами, сухие апельсиновые зернышки (привет с Яффы?), а также обнаруженное мной под сиденьем в углу блюдечко со сгущенкой (наползавшись по отдушинам, всегда возвращаешься туда, где тебя ждут…) Сразу вспомнился сладостный домашний москвень-цимес. Освен-цим, освен-цим, стучали колеса.
Леденящий душу крик раздался в соседнем купе! Я кинулся… И что же? Оказывается, очень важную картонку, дельце № 666 у них в Праге сперли — видимо, при посадке. Диван, чемодан, саквояж — все на месте, а жестянку с картонкой — цап-царап, позаимствовали! Ну, бывает… «На вокзале в Праге всегда крали и будут красть, без этого не обойтись» — эти слова их классика им бы надо выбить на фронтоне.
Из ночного мрака уже выплывали тяжелые громады Нюрнберга. Множество переплетающихся железнодорожных линий, длинные составы с цистернами, какие-то мрачные кирпичные здания — заводы, склады. Пустая, безжизненно чистая платформа без огрызков, плевков, махорочных окурков, живописно разбросанных средь шелухи солнечного цветка — у-у, эти бычки Гелиоса! (это не бычки — это воши) — зато с пластиковыми навесами и целыми скамейками через равные промежутки. Причем нигде на спинке не было крупно вырезано «Нюра» — видать, сюда Чума еще не добралась. Поезд уходил дальше, к молоку с шоколадкой, на Берн — в Швейцарию навечно, в тамошние Скворешники… А я остался. Было 3:24 ночи. Надо было ждать утра, когда начнет ходить городской транспорт.
Жалко, никто меня не встречал. Ну, пусть не Верховный гауляйтер по делам беженцев, гуманист и мыслитель из штабных, сентиментальный изобретатель особой маски на еврейскую морду, дабы защитить немецкую душу от специфического выражения глаз доставляемых, но хоть кто-то мог бы прийти, какой-нибудь маленький чиновник в рваных штиблетах…
Я взял чемодан и через гулкий пустой подземный переход, где опять же никто не носился на дощатой низенькой тележке с железными колесиками, жалобно воя, опираясь на культи и делая кульбиты, — прошел внутрь вокзала. Там было тихо, снова стерильно чисто («прямо можно есть с пола», как сказано в Шолом-Алейхеме) и почти пусто. Спящие магазинчики с погашенными витринами. Закрытый ватерклозет, на котором висит табличка «Abort». Разноцветные пластмассовые сиденья вдоль стен.
Я сел на синее и положил чемоданчик на колени. Невдалеке от меня устроилась компания панков — воочью! — страшненькие, в кожаных куртках с заклепками, с крашеными высокими хохлами-гребнями на бритых головах. Примостившись на мраморных ступеньках, они пьют по очереди шампанское из высокого красивого тонкого бокала. Я надеялся, что, допив, они грохнут его о мозаичную плитку пола. Не-ет, они аккуратно уложили бокал в бумажный пакет вместе с пустой бутылкой, донесли до урны «Glas», где извлекли стекло и опустили, а сам пакет, смяв, отправили в урну «Papier». После чего удалились, покачивая гребнями.
Так. Все. Приехали. Добрался. Вот она, культура. Донесло нашу пьяную лодку. Пора втыкать весло в землю — и на боковую. Я расслабленно отпустил чемоданчик и поставил его на пол у ног. Покорила меня умная нация. А Россия свинство, повторюсь.
Из туалета, закончив уборку, вышли два негра в оранжевых курточках, со швабрами через плечо, пританцовывая, направились куда-то вглубь вокзала. Рядом со мной сейчас стоит (застрял? отдыхает?) поломоечный агрегат, тихо жужжит и ласково мигает лампочкой. Разумная машина!
— Ну вот, явлюсь я утром, ну вот, поселят меня куда-то, запихнут, — вздохнув, поделился я с поломоем своими переживаниями. — А вот вбежать бы, как Мережковские в Париж, — открыть дверь своим ключом и войти в привычную, собственную квартиру — как бы вернувшись с дачи, а не вырвавшись из жути…
Однако прочь мечты, надо было узнать, как доехать до назначенной мне Фейхтвангерштрассе. Я принялся было изучать висящую на стене огромную карту города, но сам не доник. Пришлось обратиться к сидевшему тут же за барьерчиком, у компьютера, зевающему служащему вокзала. На своем приходском пиджин-инглиш я объяснил, куда хочу добраться. Служащий-информатор на канакском английском отвечал, что меня раскусил, в смысле — понял, что надо ехать на трамвае девятый номер до остановки «Земля рабочих» или, сложнее — на подземке по линии У-1 до станции «Длинная Вода», а там выйти и сесть на автобус № 666, а тот уже привезет.
От трамвая я, помня пророчества и наставления, отмахнулся, и тогда служащий объяснил мне, что метро заработает в 5:30, а проезд стоит 3-30. Цифирь читать могешь? Потом он научил меня, москву необразованную, как пользоваться билетным автоматом — засунуть бумажку в десять марок в щелку и нажать кнопочку, тогда сам собой выползет билет и вывалится сдача: полюбуйтесь! Но сразу возникла новая проблема — как правильно совать в дальнейшем этот билет в турникет метро, ведь служащий не захотел меня сопровождать, надоел я ему — бросил, сбежал обратно за барьерчик. Ну что ж, надо не гнушаться спрашивать, буду наблюдать за людьми, как они суют и куда, учиться пойду!
Вот и 5:30 выросло зеленым на черном табло. По каменным ступенькам бегом вниз, а там уже метро отворилось, люди стекают туда, в подземелье, потоком с пригородных электричек. Шибко спешат, драпают. Косяком пер немец — молотить на обухе хлебец! Пер Гюнтер, скакал Клаус, шаркал Иоганн. Наблюдаю — что я видел — никто никуда ничего не сует, то ли у всех проездные, то ли просто не платят. Да и то сказать — нету рядом затянутых в тугие ремни старушек-харибд с кобурами, не видно было и сцилло щелкающих пропускных капканов.