— Я разбудил тебя ночью и хотел рассказать.

— Не будил ты меня, Николаич. Спал как убитый. После отвара знаешь как спят!

Я начинаю описывать книгу, снова заглядываю во все углы. Егорыч качает головой.

— Не было такой, Николаич. Все их знаю в лицо. Все пересмотрел, иные перечитал.

— И ночью тебя не будил?

— Не будил.

— Отвара не подливал?

— Окстись, Николаич. Ты всё перед сном выпил да и заснул почти сразу. Я лампу тебе потушил…

Я вышел на крыльцо и уставился в синюшную нездоровую даль. Там проступали невнятные белёсые волокна. Дождик всё крапал. Так. Значит, вновь наваждение, сон. Но уж какой-то совсем необычный. Читать во сне книгу, помнить её наутро чуть ли не слово в слово… Сон или ниспослание? Боже мой, родная, далёкая, ушедшая навсегда. Пусть во сне, пусть обманом. Но приходи ко мне всё же. Так трудно, так трудно жить без тебя…

Она обвила мою шею руками, прижалась.

— Почему так долго?

— Боялся. Я всё за тебя боюсь. Мы прячемся в темноте, как воры. Но пойдём, пойдём. Кажется, никого уж не встретим. В школе вечер гремит, все танцуют.

— Кто дежурит?

— Розалия и Давыдов.

— Какой-то он скользкий, этот Давыдов. Так посматривает на меня. Мне кажется, он подозревает.

— Что ты! У него другие интересы. И вообще он не так уж плох. С чувством юмора.

В подъезд по одному. Сначала я, потом она. Оглядываясь. Прислушиваясь к каждому звуку. Свет не зажигаю. Дверь оставляю открытой. Она проскальзывает. Вновь прижимается тонким телом. От щеки веет прохладой.

— Я сегодня доверчивая.

— Какая?

— Я тебе очень верю.

— Вот так раз. А в другие дни?

— Не всегда. Иногда хочется спрятаться. Иногда боюсь.

— Меня? Но почему?

— Не понимаю сама.

Она вновь забирается в кресло с ногами. Я укрываю сё одеялом. В окно свет фонаря, на стенах неясные блики.

— Ты знаешь, что Барский сад огородили?

— Да…

— Как сказал охранник, попел Барский сад.

Она молчала.

— Значит, сегодня я тебя не пугаю?

— Чудные люди, — пробормотала она, — неужели не знают, что его нельзя трогать.

— Да, я уже слышал легенды. Кто-то исчез, сорвалась какая-то стройка. Ты веришь?

— Я просто знаю. Там строить нельзя.

— Но ведь строят.

— Всё равно ничего не получится.

— Разверзнется, что ли, земля? — Я засмеялся.

— Не шути, — сказала она очень строго.

— Обидно, конечно. — заметил я, чуть помолчав. — Негде будет гулять. Наверное, этот сад красив в пору снегопадов…

И ещё после молчанья:

— Ко мне Камсков подходил. Он полагает, тебе нужно перейти в другую школу.

— А, знаю… — она махнула рукой.

— Он с тобой говорил?

— Нет, но догадаться нетрудно. Он очень хороший и всё заботится обо мне. Например, боится, что меня вызовут на комсомольское собранье.

— Ты комсомолка?

— Не помню…

— Как можно не помнить такие вещи? Есть у тебя билет? Да и взносы. Ты платишь взносы?

— Не знаю. Кажется, нет.

— Немудрёно, что тебя собираются вызвать.

— Мне всё равно.

— Но им это вовсе не безразлично! Ты ставишь себя в особое положенье. Это задевает других!

— Кого?

— Да кого угодно. Хоть Маслова, хоть Гончарову.

— А какая им разница? — спросила она с детским своим удивленьем.

Я начал проповедовать известные вещи. Что человек не должен выделяться, по крайней мере в житейских мелочах. Он должен относиться к другим с уваженьем. Если все стоят в очереди, то и ты должен встать в очередь. Если все платят взносы, то почему бы и тебе не заплатить, тем более это копейки…

Она слушала рассеянно, даже зевнула.

— Ты не согласна? — спросил я с некоторым раздражением. — Ты хочешь быть не такой, как все?

— Но я и есть не такая, — ответила она как бы нехотя… — И ты не такой…

— Я такой, такой! Я всегда платил взносы!

— И мы с тобой не такие, — продолжала она, — мы прячемся. А если не будем прятаться, знаешь сам… Мы не такие, как все…

Молчанье. Я подошёл к окну, потрогал пальцами холодное безразличное стекло.

— Ты права. Отношений наших никому не понять. И я не знаю, что будет дальше. Может быть, мне уехать?

— Ты хочешь уехать? — спросила она с испугом.

— Нет, нет, конечно. Но я ощущаю, что вокруг нас смыкается кольцо. Где нам по крайней мере встречаться? Город так мал, зима на носу. Видеть тебя в классе среди остальных становится всё тяжелей. Тем более что Камсков прав. Ты не умеешь наладить ни с кем отношений. Назревает разрыв. Я слышу словечки в твой адрес. Как мне это терпеть? Переход в другую школу тоже не спасенье. А самое удивительное, я до сих пор не могу понять, что между нами происходит…

Мотается, мотается фонарь на пустынной улице.

— Ты не можешь понять? — еле слышный вопрос.

— Не то чтобы понять, скорей осознать. Ситуация ставит в тупик. Ты моя ученица, тебе шестнадцать. Я учитель, мне двадцать три…

— Мне скоро семнадцать, — поспешно произносит она.

— Через год!

Бедная моя девочка. Она сжалась в кресле. Затравленно глядит на меня. Я сел к её ногам, положил на колени голову. Она отодвинулась.

— Леста, — бормочу я, — небесное имя…

— Ты… ты боишься… — шепчет она.

— Да, я боюсь. Но боюсь за тебя.

— А я не боюсь.

— Ты просто не понимаешь!

— Я понимаю, я всё понимаю. Давай убежим.

— О, господи, я это читал. Но куда, куда?

Молчание.

— А ты прав, — говорит она.

Молчание.

— Ты не знаешь, как относиться ко мне.

Я возражаю:

— Но ведь и ты, и ты ничего не знаешь. Неясные фантазии, проблески смутных видении. Слова и письма, которым я до сих пор не могу найти объяснения. Ты уверена, что твоё отношенье ко мне не прихоть, не наважденье?

Я начинаю распаляться.

— До сих пор о тебе почти ничего не знаю. Ты словно метеорит, павший с неба. Даже вопросы о бабушке или маме пока без ответа. Ты думаешь, неинтересно? Мне безразлична твоя судьба? Почему мы ходим вокруг да около? Почему не доверишься мне? Какие ассоциации в твоей голове? Пусть натура твоя необычна. Пусть склад ума непростой. Но кому-то, кому-то ты должна рассказать? Мне твердят, ты не от мира сего. Хоть и так. Но я уже в твоём мире! Пора открыться! Я словно впотьмах, я на ощупь иду. Но нельзя же всегда на ощупь!

Я хожу по комнате и машу рукой. Мой голос всё громче.

— Необыкновенные отношенья требуют необыкновенного доверия. Я дальше так не могу! Я слишком многим рискую! В конце концов, я простой человек, что бы ты там ни твердила! Я не могу, чтобы поезд сошёл под откос потому, что стрелка полунамёками перевела его на тупиковый путь. Извини, эта метафора. Может, гипербола. Но суть верна. И повторю, я слишком многим рискую. В том числе и твоей судьбой!

Замечаю внезапно, что в кресле её уже нет. Завернувшись в плед, она стоит в углу комнаты у стеллажей. Окаменевшая, неподвижная.

— Что, что? — растерянно спрашиваю я.

Из угла тихий, но ледяной голос:

— Я поняла вас, сударь. Я знала, что вы не способны, но продолжала надеяться. Вы боитесь даже первого снега. Вы трус.

— Что ты мелешь? — бормочу я.

— Не смейте! — она возвышает голос. — Не смейте так со мной говорить! Я жалею, что в прошлый раз не приказала выбросить вас вон!

Я подвигаюсь к ней незаметно, тихонько, всматриваюсь в лицо. Оно белое. Вместо глаз тёмные впадины. Я пугаюсь.

— Леста, послушай…

— Не смейте ко мне подходить, — цедит она. — Вон. Вон из моего дома…

Она пошатывается, приваливается к стеллажам. Я бросаюсь, вовремя подхватываю её. Она тяжелеет в моих руках, опускается на ковёр.

— Леста, что с тобой, Леста…

На щеках моих слёзы. Я шепчу и целую её холодное, родное лицо. Бормочу и целую.

— Прости, прости меня, девочка дорогая…

Она открывает глаза.

— Где я…

— Мы с тобой, с тобой… — я снова покрываю её лицо поцелуями. — С тобой, с тобой. Будь, что будет…