Звякнул телефон. Опередив Мёбиуса и нажав ему нос-кнопку, чтобы он молчал, я ответил:

— Да.

— Квартира Эповых?

— Да-да.

— Аскольда можно?

— Слушаю.

— Аскольд? Это Валентина Петровна!.. Ну, Валя Снегирева, у которой ты только что был!..

— А-а! — почти злорадно протянул я.

— Ой, Аскольд, мы тебя поймали! Я думала, ты нарочно, а потом дай, думаю, включу. И вдруг — я Мёбиус! Да так ясно, что я даже на улицу выглядывала — не стоишь ли ты под окном с каким-нибудь своим аппаратом!

— Хм! А Светлана Петровна?

— Тоже слышала и улыбалась. Еще бы не улыбаться! Я бы даже нарочно согласилась, чтобы меня обидели, а потом чтобы вот так извинялись — на всю вселенную! Или бы объяснились в любви! — тише добавила она.

— В чем?

— В любви. Что, слово незнакомое?

— Да так себе.

— Будто бы!

Тут уж иронически усмехнулся я, мол, знай наших, а то — бездельник, двоечник, лоботряс! Бездельник не вознесет до жажды космической любви!.. Почувствовав, что теперь мы на равных, я уже совсем по-дружески спросил:

— А ты откуда звонишь?

— От соседей. — И, видно, поняв, случившуюся во мне перемену, Валя сказала: — Аскольд, раз уж извиняться, то и ты извини меня, что я на тебя накричала. Я немного заполошная, но ведь ты заработал, признайся?

— Наверно.

— И дай слово, что Спинсты больше не будет!

— Даю. Но только за себя.

— Ничего, я и до других доберусь! Слушай, а что, английский и вправду тебе не дается?

— Черт его знает!

— Не годится. Надо что-то делать! — озабоченно проговорила она и вдруг продолжила на чистейшем английском: — If's funny to have two in English. [6]

— Что, что? — удивился я.

— Все, Аскольд! Тут включили телевизор. Я мешаю, — прошептала Валя — Гуд бай! В третий раз! Ну, все!

И — гудочки.

Ну, все так все! Я аккуратно опустил трубку. Одно дело — о'кэй! Осталось утрястись отцовским неприятностям и — хэппи энд! Кое-что по-английски и мы знаем! Умиротворенно потянувшись, я встал и побрел, по всем комнатам, оживляя их своим присутствиём и оживляясь сам: в кухне поставил греться чай, в кабинете отца открыл форточку, а в гостиной подтянул доставшую пол гирьку ходиков, толкнул маятник и поставил большие резные стрелки на половину восьмого. И вспомнил вдруг, что подвожу уже вторые стрелки. Те были маленькие, на маленьких часах, на маленькой холодной руке… А ведь правда, что мы с ней за сегодня трижды прощались: в школе, у них дома и вот сейчас. Странный день, и такой длинный, что я забыл, с чего он начался. Во всяком случае, утром я еще не знал о существовании какой-то Снегиревой…

Садиться за сборку телевизора было уже поздновато: и ужин вот-вот, и уроки. Разве что обновить запись «квартира Эповых, минуточку», а то она хрипит, как будто отвечает забулдыга, а не порядочный робот.

Я открыл тумбочку стола. Здесь находился голосовой центр Мёбиуса — два неказистых транзисторных магнитофончика. Оба были без крышек, без ручек, с треснутыми корпусами, и оба попали ко мне на запчасти. Один случайно разбил в турпоходе мой соклассник, а второй сознательно шмякнул об пол пьяный глава семейства с третьего этажа. Но я умудрился восстановить их, однако, кроме как для тайной службы, они никуда не годились. На магах не было ни подающих, ни приемных кассет, а склеенная кольцом пленка натягивалась пружинными роликами. Само же кольцо было свернуто «листом Мёбиуса», то есть концы стыковались не прямо, как у обруча, а с поворотом на 180 градусов, так что магнитная сторона переходила в немагнитную. Второй виток превращал пленку в двусторонне магнитную, и таким образом на нее записывалось вдвое больше, чем на простое кольцо. Это я сам придумал, когда вычитал про странный лист математика Мёбиуса. Не ахти какая выдумка, конечно, но…

Телефон дзынькнул.

— Да.

— Эп?

— А-а, Забор! Так и знал — проверишь!

А как же! Успешно сходил?

— Вполне.

— Робел?

— Немного.

— Здорово тебя Спинста отчитала?

— А я ее не видел.

— Привет! А перед кем же ты извинялся?

— Посредника нашел.

— Нет, Эп, так не годится!

— Посредник надежный — сестра, — успокоил я комсорга. — А кроме того, я сдублировал — вышел в эфир. И только что получил ответ: сигнал принят.

— Ох, Эп, усложняешь ты все!

— Жизнь сложна.

— Да-а… Ну, ладно!

Болел Забор за своих комсомольцев, хотя нас было всего одиннадцать человек в классе. Это приятно, когда кто-то за тебя болеет — устойчивее себя чувствуешь.

У Ведьмановых, под нами, забрякало пианино. Оно брякает с тех пор, как я себя помню — больше десяти лет. Уже третье поколение сменилось у клавиш, а пианисток Ведьмановых все нет и нет, хотя фамилия самая для афиши. Тетя Вера машинистка у моего отца в управлении, ее дочь Нэлка, позавчерашняя десятиклассница, копирует там же чертежи, а кто вырастет из двухлетней Анютки — бог весть, но брякала она пока с восторгом. Обычно я зверел при этих звуках и Анюткину какофонию подавлял физически, включая свои динамики на всю катушку, а когда раздавалась расхлябанная «Шотландская застольная» Бетховена, то есть когда за пианино садилась Нэлка, я подавлял ее морально, запуская «Застольную» в настоящем исполнении. Сама тетя Вера уже не трогала, кажется, инструмент, наигралась… Но тут я вдруг беззлобно усмехнулся, поняв простую вещь, что ведь люди ищут себя и тычутся туда-сюда, потому что ни у кого на лбу не написано, кем он рожден… Я вроде попал в свой диапазон, а ну через годик-два окажется, что все эти мои радиоштучки — то же бряканье и что мне, несмотря на «графские» данные, надо просто ехать в Норильск, брать в руки лом и долбить вечную мерзлоту! Сам лом меня не страшил, страшила его тупость и заземленность, а мне нужна антеннища, нужно космическое ощущение жизни, как вон Вале Снегиревой — космическое объяснение в любви!

Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что между мной и Валей осталась какая-то недоговоренность. Но какая?.. Откуда она знает английский — коню понятно: сестра поднатаскала, как меня отец в технике. Но что же цепляет душу?.. А-а, она сказала «надо что-то делать» — вот! Это не ко мне одному призыв, это глубже! И я напряженно уставился на Мёбиуса.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В школу мы с Авгой ходили вместе. Обычно или я замечал, как он шагает из своего Гусиного Лога, и махал ему с балкона, или он свистел с тротуара, а тут молча вырос на пороге да еще за полчаса до срока. Наверняка ведь явился будить меня, опасаясь, как бы я не бросил-таки школу прямо с сегодняшнего дня, словно других будильщиков, и посерьезнее, не нашлось бы! Ну, Шулин! Ну, святая простота!

— Встал? — довольно спросил он.

— А как же!

— Это хорошо!

Папы уже не было. Я сквозь сон слышал, как ему позвонили, и он срочно уехал — опять, видно, эта комиссия.

Из кухни выглянула мама.

— А-а, Сентябрь-Октябрь!

— Здрасте, теть Рим!

— Здравствуй! Живо завтракать, оба!

Она быстро изжарила нам глазунью из четырех яиц, разложила по тарелочкам, налила кофе и занялась еще блинами. Есть я не хотел совершенно. Один вид этих яиц вызвал во мне тошноту, и я живо отделил Авге половину, сделав знак скорее слопать. По лопанью Шулин был крупным специалистом, миг — и яйцо исчезло, без пересадки улетело прямиком в желудок.

Мама кинула нам блин.

— Ешьте! Ноябрь, ты чего миндальничаешь? Смотри, у Аскольда уже пусто, а у тебя?

— Да что-то настроение! — вяло сказал Авга.

— Что?

— Да муторное.

— Вот и ешь, развеется!

— Нет, тетя Рим, тут другое, — возразил Шулин, отправляя в рот второе яйцо и принимаясь сдержанно жевать его. — Со школой вот не знаю, как быть.

— То есть?

— Да похоже, надо кончать восемь и — фр-р!

— Как фр-р? Ты же десять хотел.

— Хотел, да осечка выходит.