Я не знал, что делать. Оставаться дольше не хотелось. Чем заниматься и о чем беседовать с этой бойкой куклой целых двадцать минут? Но возвращаться не хотелось и подавно… Вдруг у меня мелькнула мысль, и я спросил:

— У вас радио от сети или приемник?

— Приемник.

— Можно посмотреть?

— Конечно.

Сдернув берет, я прошел за ней. Комната выглядела пустой, хотя были тут диван, стол, стулья, сервант, книжные полки, телевизор, но все это плотно прижималось к стенам, точно в огромной центрифуге, даже ковер, которому бы лежать на полу, прилепился над диваном. Желтый, с коричневыми разводами приемник стоял на приземистой тумбочке в правом углу, у окна. Мощный, с полным набором диапазонов, он тихо светился широкой шкалой и блестел, как зубами, тесным рядом клавиш.

— Ничего машина, — сказал я, пробежавшись по УКВ. — Сверимся. На моих — шесть ноль-шесть.

Валя недоумевающе скосила голову, глянула на свои часики, встряхнула их, послушала и сказала:

— Стоят.

— Заведи. В семь ноль-ноль я выйду в эфир — извиняться, — сказал я и ткнул пальцем в шкалу. — Ловите меня вот тут, на волне десять метров.

— Как в эфир? — не поняла Валя.

— Ну, как — раз! — и вышел. Только не прозевайте, это минутное дело. Позывные — Мёбиус.

— Мёбиус?

— Да, Мё-би-ус. Запомнишь?

— Запо-омню, — протянула Валя, широко открыв свои карие, густо опушенные черными ресницами глаза.

— Ну, вот и все.

— А как это будет?

— Услышите. Значит, в семь ноль-ноль, — напомнил я, расправляя скомканный берет.

Валя опять глянула на свои часики и, неожиданно подавая мне руку, будто для поцелуя сказала:

— Поставь, пожалуйста, по своим.

Я было нахмурился, мол, нечего, девочка, чудить, но поймав ее серьезно-любопытный взгляд, чем-то напоминавший взгляд Авги Шулина, вдруг взял ее холодные пальцы и, сунув берет под мышку, второй рукой сосредоточенно подкрутил маленькое тугое колесико и подвел крохотные стрелки.

— Пожалуйста.

— Спасибо.

— Ну…

— Ой, я сигнал забыла!

— Позывные. Мё-би-ус.

— Ах да — Мё-би-ус. Это рыба или созвездие?

— Это ученый.

— Ого, имечко — Мёбиус!.. А ведь тебя, кажется, Аскольдом звать, да? — спросила Валя.

— Да.

— Значит, английский — это Аскольдова могила?

— Почти. — Я чуть улыбнулся этой оперной трансформации, — но не столько моя лично, сколько братская. Кроме меня, там еще с десяток наших барахтается.

Валя усмехнулась и вышла следом за мной в коридор. У двери я обернулся. Девчонка стояла, припав к косяку плечом и водя кончиком косы по губам, полуоткрыто замершим в какой-то иронически-дразнящей улыбке.

— Гуд бай! — сказал я небрежно.

— Бай-бай! — тихо ответила она.

Я вышел и стал медленно спускаться, но на площадке между этажами, подумав, что могу сейчас встретить Светлану Петровну и тогда не нужно будет выходить в эфир, вдруг рванулся. Двумя прыжками одолев пролет и наделав в старом доме страшный грохот, я выскочил на улицу. Нет, я должен выйти в эфир! Должен, хотя бы для того, чтобы стереть эту ироническую улыбку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Шел час пик. Народ валом валил с работы. Я катился в переполненном трамвае, и в моей голове была такая же теснота от мыслей. Вдруг в середине вагона я увидел черный отцовский берет и обмер. Что, уже кончено? Уже уволили и отобрали машину? И он едет домой, как и все, в шесть?.. Я лихорадочно протолкался вперед и схватил было отца за локоть, но тут он обернулся на возбужденные мной сердитые окрики, и я расслабленно застыл — это был чужой, безбородый дядька. Слава богу! Уж лучше неизвестность, чем вот такая трамвайная правда!.. А хотя почему бы отцу не возвращаться домой, как и всем, — после шести? Почему он приходит в восемь, девять, десять? Почему главный инженер должен работать больше и за это же потом расплачиваться? Парадокс! Горе от ума! Кто везет, того и погоняют! На маму вон тоже сколько писано жалоб! Наподцепляют всякой заразы, а врач отдувайся, лечи! Да еще кричат: шарлатаны, мясники! Так и меня можно к стенке припереть: ага, мол, двоечник, мучитель беременных женщин, как выразилась эта краснобрючная Валентина Петровна! Ох, мудрецы!..

У церкви я сошел.

Дом наш стоял на небольшом склоне. Цокольноподвальные блоки с одной стороны были заглублены в землю, а с другой так оголялись, будто дом приспустил трусы. Я решил поискать трещины в этих цоколях — для успокоения, что вот, мол, трещины есть, а дом стоит и ухом не ведет, чего же к отцу привязываться. Я, как бич, крутился возле подвала, но хоть бы одна трещинка, черт бы их побрал! А может, отец их делал, эти блоки? За двадцать лет он отлил миллион таких пилюль! Десятки заводов, школ, детсадов и даже коровников построено из его железобетона, так неужели ему нельзя простить одну трещину?

Я поднялся домой.

Справа и слева из-за стен доносилось обычное послеработное оживление, а у нас была нелюдимая тишина, точно всех уже засадили в тюрьму. Автоматически переключив телефон на «in», я прошел в свою комнату и как-то наново оглядел ее. Я ее ужасно любил, свою комнату, и, пожалуй, домоседом стал лишь из-за нее. Казалось бы, ничего особенного: диван, письменный стол, кресло, стул, журнальный столик, книжные полки, а на стенах — политическая карта мира да небольшой портрет очень старого и седого Эйнштейна — вот и все. Разве что робот Мёбиус и два динамика под потолком в углах, как иконы, намекали на что-то хитрое, а на самом деле хитрости тут были сплошь: в спинке дивана таился репродуктор, в письменном столе скрывались два магнитофона, связанные с Мёбиусом, а старенькое кресло, привинченное к полу, вообще было пультом управления всей звуковой жизнью нашей квартиры, включая ванну-туалет. Даже портрет Эйнштейна был с фокусом — перевернешь его, а там Пушкин. Лишь стул да журнальный столик не поддавались никаким модификациям, потому что их таскали из комнаты в комнату.

Физикой увлек меня папа.

На подоконнике, под стеклянным колпаком, как музейный экспонат, стоял маленький непутевый электромоторчик, который я сделал еще во втором классе из проволоки и жести от консервной банки, а на левом открылке стола возвышался оберегаемый тряпкой от пыли телевизор, который я собирал из деталей сейчас. Вон я куда махнул за шесть лет — все отец! Даже портрет Эйнштейна повесил он. Я спохватился, что не просто думаю об отце, а как бы вспоминаю, точно его уже нет с нами. Чур, чур! Все будет хорошо и с ним, и с мамой, и со мной! Уж я-то постараюсь не подкачать! И из школы уйду победителем, а не побежденным! Только бы исправить эту дурацкую двойку по английскому…

Я вспомнил Светлану Петровну, неудачный визит к ней, девчонку, которой пообещал выйти в эфир, и глянул на часы. Было без пяти семь. Может, не стоит выходить в эфир? Девчонка и без этого все, понятно, передаст сестре. Хотя тут уже дело чести! Да и та ироническая улыбочка взывала к отмщению.

Я живо подсел к приемнику, в просторное нутро которого был вмонтирован самодельный передатчик, и азартно включил питание. Разрешения на передатчик у меня, конечно, не было, его и не выдают до шестнадцати лет, но в эфир я тайком да выходил, правда, редко, чтобы не засекли, потому что дело это подсудное. В семь ноль-ноль я подсоединил микрофон и начал:

— Я Мёбиус!.. Я Мёбиус!.. Я Мёбиус — Выдержал паузу, — Я Мёбиус! Я Мёбиус!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мёбиус!.. До свидания!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мёбиус!.. До свидания!.. Я Мёбиус! — И выключил передатчик.

Прошло сорок пять секунд. Маловато. Может, повторить?.. Не надо. Если ловили, то услышали, а если не ловили, то хоть заповторяйся.

— Правильно, Мёб? — спросил я у робота.

Мёбиус улыбался, изогнув свой большущий рот полумесяцем, с рожками вверх, и преданно пялил на меня двенадцативольтные навыкате глаза. Мой робот был всего лишь фанерным ящиком с посылку величиной, которому я придал вид головы, натыкал в макушку проволочных кудрей да приделал руку. Он был почти пуст, все важные внутренности его помещались в столе. При телефонном звонке включались электромагнит и магнитофон — Мёбиус приподнимал трубку и отвечал. Через двадцать секунд тепловое реле размыкало цепь, и робот замирал. На подоконнике лежала его вторая рука, которой я пока не нашел подходящей работы.