Происшествие казалось даже слишком естественным, естественным до ужаса. Я бы хотела быть глупее чем я есть, или, если угодно, более способной пребывать в состоянии полусна всякий раз, когда это позволительно. Мари Лемиез, например, радовалась бы на моем месте, предвкушала бы чудесным день и охотно оставляла бы в тени те стороны события, которые вероятно, имеют основания там оставаться. Ибо письмо Сесиль дышит самой откровенной наивностью. Искать в нем изнанки значило бы обладать уродливым умом. Но я все-таки вынуждена сказать себе, что папаша Барбленэ и младшая сестра отстранены от нашей прогулки. Поездка к начальству и рождение крестной — это то, что я называю совпадением через силу.

Нежелательно также, чтоб завтрашний урок состоялся, то есть чтобы Сесиль и я провели перед прогулкой целый час вдвоем. Разве не может случиться, что мы невольно заговорим о таких вещах, которые должны еще только подразумеваться? Втроем уже возможно установить официальный тон и продлить его некоторое время. Вдвоем это очень трудно, особенно если обе души переполнены страстью. Мысли «для обмена» не имеют власти над глубокими мыслями, которые беснуются и ищут выхода.

Что означает обед? я совершенно не понимаю обеда. В семь часов вечера, в воскресенье, семья будет снова в сборе. Это естественно. Изгнание Март и отца вряд ли может длиться больше суток. Само собой разумеется, что в такой среде всякое действие довольствуется строго необходимой степенью развития. Но ради чего присоединять к семье меня?

Правда, если я удивляюсь обеду, я гораздо больше должна бы удивляться прогулке. Но мне не хочется об этом думать. Мне не к чему разбираться в этом. Я вижу перед собой эту воскресную прогулку, как шар из светящегося тумана. Я ласкаю ее взором. Этого достаточно.

Экипаж ожидал нас у площадки перед вокзалом: шарабан, в котором свободно могло поместиться четверо, не считая кучера. Мы тронулись только около половины десятого. Я опасалась, по письму Сесиль, что Пьер Февр вздумает править сам, что отделило бы его от нас. Но он только указал кучеру дорогу, по которой нас везти.

Г-жа Барбленэ, поддерживаемая дочерьми, первая села в экипаж. Она оделась в черное шелковое платье, немного более торжественное, чем нужно, и которое было бы нелепым в автомобиле, но не было нелепым в этом шарабане. У нас был вид семьи мелких помещиков, издалека отправляющихся к обедне. Впрочем, мы и ехали к обедне.

Г-жа Барбленэ поднялась на приступку не без признаков преодолеваемого страдания. Но в то же время она улыбалась. Казалось, она говорила: «Сегодня мы решили забыть о благоразумии. Если придется расплачиваться за эту затею тремя месяцами шезлонга, — нечего делать».

Потом Сесиль попросила сесть меня. Видя, что я хочу занять место рядом с ее матерью, она сказала: «Нет, мадмуазель Люсьена, если позволите, я сяду рядом с мамой. Так будет удобнее, если ей что-нибудь понадобится». Почему удобнее? Я этого совсем не поняла. Но я сделала, как она хотела.

Слева от меня оставалось место для Пьера Февра. Я бы лучше могла его видеть, если бы он был на противоположном сидении. Его глазам было бы легче встречаться с моими. Но мне было бы труднее скрывать свое смущение. Сидеть с ним рядом было тоже хорошо и многозначительно, как бы предсказание.

Покажусь ли я ему красивой в профиль? Не красивее ли я в фас, чем в профиль? Я-то лучше знала себя в фас. Но он так же привык видеть меня в профиль, как и в фас. Когда я играла при нем на рояле, а также во время нашей вечерней прогулки, когда он позволил себе увлечься до полупризнания, он видел меня приблизительно также.

Зато нам придется всю дорогу выносить двойной взгляд г-жи Барбленэ и Сесиль. Вся прогулка будет протекать перед очами судей. Над головами обеих женщин мне чудился портрет дядюшки, дополняющий трибунал. К счастью, я не рисовала себе этого заранее, Мне было легче снести это нечаянно.

Наши первые слова засвидетельствовали, что погода, хоть и не великолепна, недурна по этому времени года. Ветер был в меру свежий. Облака не угрожали серьезно. Может быть, и упадет несколько капель днем.

Затем г-жа Барбленэ заявила:

— Не думаю, чтобы такая прогулка могла повредить здоровью, если тепло одеться. Правда, здоровье мадмуазель Люсьены, вероятно, не причиняет ей много хлопот. У вас сегодня чудесный вид, мадмуазель Люсьена.

Пьер Февр повернул голову в мою сторону. У меня было ощущение, что он скажет сейчас что-то чудовищное, от чего мне захочется провалиться сквозь землю. Но мысль, задержанная им на лету, произвела только легкий шум в гортани. Затем он спросил меня:

— Занимались ли вы каким-нибудь спортом, мадмуазель Люсьена?

— Нет, или, во всяком случае, мне никогда не приходило в голову называть спортом те упражнения, которые мне случалось делать.

— Вы, должно быть, правы. Вероятно, поэтому у вас такой… здоровый вид, и в то же время не спортивный. Я довольно-таки запуган спортивными женщинами. Я их встречаю дюжинами у себя на пароходе. Кровообращение у них, по-моему, слишком уж заметно. Они дышат так, словно каждый раз открывают кислород. И потом это придает им очень скучный взгляд. Во мне на этот счет, вероятно, предрассудки южанина.

Я не смела взглянуть ни на г-жу Барбленэ, которая, следя за словами Пьера Февра, в то же время, казалось, изучала меня с ужасающей беспристрастностью, ни на Пьера Февра, один уже голос которого сокрушал меня, а глаза толкнули бы в ту минуту на любое безумие. Я не могла созерцать также ни пола экипажа, ни пелерины кучера, ничего, кроме кого-либо из нас четверых. Мне пришлось смотреть на Сесиль: и, после попыток задержаться на ее костюме, на ее груди, на ее шее, встретить, наконец, ее глаза, которые покидали Пьера Февра только для того, чтобы остановиться на мне.

Впрочем, для меня не было и речи о том, чтобы читать в глазах Сесиль. Серо-зеленые зрачки не могли бы выдать мне мыслей, которые блуждали где-то вдали. Когда наши взгляды встретились, то всего яснее, я различала как бы разницу уровней, уклон той души к моей душе. Я была всецело занята ощущением того, что претерпеваю воздействие, что на меня как бы направлена какая-то скользящая сила. Мне не хватало свободы, чтобы понять, каким намерениям той души отвечает это тончайшее движение, какого, собственно, послушания оно домогается от меня.

И я увидела тогда, что как только другая душа начинает влиять на нас с известной силой, этого совершенно обнаженного впечатления достаточно, чтоб нас наполнить и нас удивить. Нам больше ничего не нужно, чтобы удовлетворить нашу потребность в событиях. И в нас всегда живет словно жажда и ожидание этого важного события.

Но я также начинала понимать, что только любовь способна его продлить. Едва я ощутила влияние Сесиль и искушение принять это дурное удовольствие, как начала думать о Пьере Февре все сильнее и сильнее, утверждать все более и более страстно, что я его люблю. Словно обмен взглядами с Сесиль заменил обмен взглядами с Пьером; словно я попросила серо-зеленые глаза на мгновение занять место черных глаз, встретиться с которыми я не смела; словно я позволила им смущать меня и овладеть мной, хотя бы путем намека.

— Давно вы имели известия о вашей матушка, мадмуазель Люсьена?

Еще ни разу г-жа Барбленэ так прямо не спрашивала меня о моих семейных делах. Я ответила:

— Несколько дней тому назад.

— И были хорошие новости?

— Отличные. Мать моя до сих пор сохранила великолепное здоровье.

— Как я ей завидую! Но вам бы следовало показать ей наши края, привезти ее сюда недельки на две. Такое путешествие не утомило бы ее. Она подышала бы свежим воздухом. А мы бы очень были счастливы ее принять.

— Моя мать не очень любит путешествовать. И потом она связана с Парижем. Вы, кажется, знаете, моя мать второй раз замужем?

Я сказала все это очень быстро, с внутренним напряжением, остерегаясь нескромности.

— Да, мадмуазель Лемиез говорила нам об этом. Мы знаем ваши заслуги.