Под этот шум из административного коридора выскользнул скромного и приличного вида не знакомый здесь никому молодой человек с несколько удивленным лицом. Он поправил галстук и поспешил исчезнуть, как будто он тут ни при чем, а в этой больнице уж больно странные обычаи.

На выходе, правда, он столкнулся с доктором Рыжиковым, и они даже кивнули друг другу. Доктор Рыжиков был, в отличие от молодого человека, осунувшийся и небритый. Но впервые за почти целый год он шел по корпусу в полный рост, а не согнувшись, как в траншее под минометным огнем.

Поднявшись по лестнице, он еще с площадки услышал стук кулаком в дверь, мощное «вон!», а затем и воочию увидел бушующего Зевса. И тут не попятился, а как раскованный Прометей за новой цепью, пошел прямо к нему.

Все так и подумали, что это старика и доконает. Но только Зевс, наоборот, обмяк и мелкими, совсем не страшными, а даже жалкими стариковскими шажками засеменил навстречу с каким-то непонятным ожиданием.

– Что? – спросил он беззвучно после всего этого извержения.

– Пришел, – сказал о ком-то доктор Рыжиков.

От этой вести старика качнуло, и он совсем ослаб, вцепившись в подоконник. Доктор Рыжиков был вынужден поддержать его, даже если бы со стороны это кому-нибудь показалось бы и подхалимским движением. Но доктора Петровича это не испугало.

Он ни о чем не знал.

Он вообще мало что знал о событиях внешнего мира с той минуты, как бросил лопату и побежал на вызов.

Лопатой он копал оттаявшую землю, делая вокруг своего гнезда садовые лунки. Лунок надо было наделать очень много. Он надеялся, что еще вернется из Москвы Сулейман и поможет ему. Коля Козлов помочь не мог, так как находился на принудительном лечении. Иногда после работы приходил Чикин с двумя высшими инженерными образованиями. Потом он шел ночевать к доктору Рыжикову, потому что не мог идти ночевать к себе.

Но все равно конца-края было не видать. Серьезный авар, отец крепкоголовой девочки, въехал в больничный двор в полной милицейской форме в кабине грузовика, а из кузова вместе с шофером собственноручно выгрузил хорошо, если не двести саженцев, от вишни и яблонь до топольков и сирени. Он так серьезно и ревностно командовал и действовал, что доктору Петровичу и в голову не пришло спросить, когда он написал жалобу про собаку: до или после их задушевных бесед. Отряхнув с плаща комки земли и отдав честь, серьезный авар с большим достоинством погрузился в кабину и выехал со двора, невозмутимый, как караванщик, проведший верблюдов от Багдада до Бухары. Любая благодарность оскорбила бы его.

Но жизнь такова, что кто-то вылезает из ямы, кто-то попадает в нее.

После этого, бросив лопату и сад на произвол судьбы и Сильвы Сидоровны, доктор Рыжиков был срочно похищен завывающей санмашиной. Это случалось с ним часто, но сейчас почему-то – особенно экстренно. Халат и шапочку напяливали на бегу, в коридоре «Скорой», руки мыли сразу вчетвером (по двое на каждую); не дав спросить слова, закрыли рот марлей и втолкнули в лучшую в городе реаниматорскую.

Там на узком, знакомом по многим вызовам столе в окружении лучшего в городе медперсонала лежал без сознания, видно, лучший в городе мальчик с лучше всех разбитой головой.

– Мотоциклист? – с первого взгляда узнал доктор Рыжиков родные приметы.

– Внук… – промычал ему кто-то, и над марлевой маской доктор Рыжиков опознал более выцветшие от страдания глаза своего великого гонителя, которые тот быстро закрыл выщелоченными старческими пальцами.

Да, это был он, наводивший страх и ужас на кварталы и улицы звериным треском своего монстра. Кто не жался к обочине в страхе или не захлопывал форточки, когда он во главе своей стаи проносился по улице, расшвыривая в стороны старух, детей, собак…

Но без грозного мотоциклетного шлема, в котором была аккуратно доставлена эта буйная голова всмятку, без кожаной куртки и устрашающих марсианских очков, с цыплячьей шеей и дренажными дырочками, просверленными прямо сквозь наскоро бритую кожицу в череп, он бы даже понравился своим недавним жертвам.

…– Полундра, братцы кролики! – вошел в свою стихию доктор Рыжиков. – Сейчас задрыгает ногами. Кусачки мне!

Кисть уже немела, а амбразура на левой стороне затылка расширялась губительно медленно. Пульс редел. Волшебное серое вещество, дарованное нам природой неизвестно за что, набухало, как тесто на дрожжах, и душило само себя.

– Мочи! – приказал доктор Рыжиков. – Выдавите же из него хоть каплю мочи! Не жалейте мочевины!

Аве Мария бросала от своего пульта все более тревожные взгляды. Только вместо Коли Козлова снотворниками командовал совсем другой человек, седенький старичок, подполковник медслужбы в отставке.

– Мочи, мочи! – повторял заклинание доктор Рыжиков. – Пол-царства за мочу! Может, у него спазма там? Помогите, сердобольные женщины!

Сердобольные женщины принялись проталкивать тоненькую гибкую трубку в мочеточный канал юного громовержца. Знал бы, на что идет, садясь в седло… И девушки симпатичные, просто провалились от позора. К тому же трубка не лезла, как ни мучились девушки, тиская безжизненную, посиневшую колбаску бесчувственного витязя…

– Вы не порвите мочевой пузырь! – поостерег доктор Рыжиков. – А может, кто уговаривать может? Какая-нибудь бабушка-санитарка?

– Тетя Катя! – воскликнуло несколько голосов. – Она больным сказки рассказывает!

Тетю Катю срочно посадили на табуретке возле уха, столь любящего моторный треск. Она мгновенно поняла свою миссию.

– Пописай, маленький, пописай, – раздался ее тихий, тоненький деревенский плакальщицкий голосок. – Красивый, умненький, пописай…

Лицо у тети Кати было очень серьезное и проникновенное.

– Закапало! – чуть не заплакали от радости симпатичные девушки.

– Уф… – выдохнул доктор Петрович. – Гоните ее, гоните! Его спасение сейчас в мочеточнике! Эх, Сулеймана бы мне сейчас… Жаль, ни одного мужика среди вас… Мы бы в обе стороны тут повели и тут сошлись… Вдвое быстрее…

– А я? – прохрипел обиженно-жалобный голос, и доктор Рыжиков снова вспомнил про деда.

Они пыхтели и потели локоть к локтю, прокусывая два желобка в черепной кости внука. Старый партизан косился на руки доктора Петровича и быстро схватывал его движения. Было видно, что эти старые руки напилили и накусали за свою жизнь костей дай бог. Доктор Рыжиков не мог не отметить это с определенной похвалой. За все время пыхтения и сопения, пока не откинулся костный пласт и освобожденный мозг не полез на свободу, новый ученик доктора Рыжикова выразил свои чувства лишь одной фразой:

– Сам, старый дурак! Сам! Своими руками!

Это значило: что он теперь скажет родителям внука, которые так были против мотоцикла? Не пожалел своих дедовских сбережений, чтобы порадовать внука: знай наших, старых партизан…

– Ничего… – пропыхтел доктор Рыжиков. – Вот Сулейман вернется…

Это значило, что теперь будет с кем в четыре мужские руки разыгрывать экстренную декомпрессию у других таких же мотоковбоев, сокрушающих лбами бетонные углы, столбы, заборы, стальные паровозы и катки. И это повысит их шансы выйти их этого опыта живыми, а может, даже и поумневшими. Если, конечно, удастся уговорить Сулеймана не уезжать отсюда в Баку, о котором он мечтает с детства как о земле отцов, с тех пор как рос с одинокой матерью в пыльном и маленьком Кизыл-Арвате, по другую строну Каспия. Если, конечно, удастся выбить для Сулеймана квартиру, потому что он упрямо не хочет становиться на постой к доктору Рыжикову и отдает все до нитки домовладельцам-шкуродерам. И еще взять после лечения Колю Козлова, который хоть и провинился вдребезги, но еще не окончательно потерял стыд и совесть, а специалист-усыпитель великий. И Лариска, конечно, гениальная портниха по части нервов и сухожилий, хотя Иван Лукич не выносит одного ее имени…

Потом еще семи раз запускали бедное шестнадцатилетнее сердце, а потом всю ночь караулили дыхательный аппарат, пыхтящий возле бездыханного внука. И, не сводя с него глаз: