– Жениться хочу, – серьезно сказал доктор Рыжиков.

– Жениться? – изумился консультант. – Да у нее же самого главного нет! Тоже, нашел невесту! Рыбий хвост!

– А вот и нет, – возразил он. – Первоисточник говорит иначе. Все у нее есть.

– Как это – иначе? – возмутилась ее профессиональная гордость. – Какой такой первоисточник?

– Первоисточник говорит, что русалка родила русалочку, – напомнил он классику. – Что это значит?

– Это значит, она посюда женщина, – машинально провела рукой поверх колен баба Зина. – А дальше рыбий хвост.

– Вот видите! А их во всей живописи рисуют по пояс. Или даже по грудь. А надо вот так. Откуда же тогда дети возьмутся?

– И то сказать, – вынуждена была поддакнуть баба Зина. – Неоткуда… Батюшки! – вдруг узрела она. – Это же вылитая Ада! Голая Ада с хвостом! Порви, а то засудит!

– Никак нет! – стал заступаться доктор Рыжиков за анатомически точный рисунок, отражавший, кстати, сегодняшнюю укладку Ады Викторовны по случаю собрания общественности. – У Ады есть еще коленочки. А эта – без… Наверное, это сестра. Двоюродная. Разрешите преподнести в качестве наглядного пособия?

– Уйди от греха! – расколыхалась баба Зина. – Уж да, коленочки у Адочки. Эти коленочки многих бросили… на коленочки. Может, и тебя когда-то?

Баба Зина тоже разбиралась в коленочках, но со своей стороны. Ибо к кому, как не к ней, шастают обеспокоенные молодые врачихи в случае чего.

– Ну, уморил, Юра… Ладно… Да… А что он поет, этот Куджава-то? Страхи какие-нибудь?

– Да нет, – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Все самое обычное. «Вот так и ведется у нас на веку, на каждый прилив по отливу, на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо…»

– Очень правильно, – поддакнула баба Зина. – Ты послушать-то дашь как-нибудь? Я эти запрещенные песни страсть как люблю! С молодых юных лет. Еще Есенина пела под гитару… Даже с Ванькой, пока он не рехнулся от великого почета… А уж Вертинского, Лещенко… С войны чемодан привезла…

– А на войне роды вы у кого принимали? – машинально спросил доктор Рыжиков.

– У русалок! – колыхнулась она напоследок. – Ты же русалкины секреты разгадал! А что думаешь, в санитарных поездах они не водились? Еще какие! Ну и рожали! И одноногие, и однорукие! И а4борты не делали? Жизнь, Юра, отовсюду лезет! Из самых кровавых бинтов. Рождение – это, брат, посерьезнее всех ваших смертей.

49

– Доктор! – крикнули ему с одной стороны улицы. – Але!

– Юрий Петрович! – с другой.

– Ваш проект прошел на второй тур! – слева.

– Из треста Крутиков приехал, начальник технадзора! – справа.

– Идемте, покажу письмо! – жена архитектора Бальчуриса.

– Идемте с ним поговорим! – выцветший и хрипловатый строитель. – Он сказал, что скажет!

Вежливость требовала сначала подойти к женщине. Но тогда надо было сразу переходить к строителю и обрывать беседу с ней быстрее, чем хотелось. А подойти сначала к строителю, чтобы отделаться от него, – обидеть женщину, которую не хотелось еще раз обижать.

Но начальник СМУ уже сам бежал к нему через перекресток. Доктор Рыжиков издалека виновато улыбнулся жене архитектора Бальчуриса.

– А я как раз из больницы, искал вас! – радостно запыхался начальник. – Едемте, пока не уехал! Он на объекты спешит!

Жена архитектора Бальчуриса удивленно пожала плечами.

– Машина за углом! Там стоянка!

– Да вот меня ждут… – робко сказал доктор Рыжиков.

– Ну давайте скажем. Я скажу! Ведь уедет, когда его снова рожу? Полчаса всего? Хотите, и гражданочку подвезем?

Во всех безропотных поездках со строителем доктор Петрович уже узнал, что такое акт приема государственной комиссии, что такое перечень устранимых недоделок, что такое плиты «М-21» в отличие от заказанных «М-23»… Что такое поквартальность фондовых поставок и нехватка малых механизмов на стройобъектах. Узнал много чего. Но, видимо, еще не всё.

Как раз сейчас можно было пойти с женой архитектора Бальчуриса. Редкий случай, редкие два часа без видимого дела. Редкая встреча на улице. И дни стали длиннее. И холод не загоняет в подъезд. Потеплело. Можно переходить на берет, да никак не попасть домой.

– Ну, я предупрежу… – робко попросил он. – Но я ведь все уже узнал…

– Не все! – умоляюще тихо сказал начальник СМУ. – Вот еще раз, и все. А то вы там думаете, что это я…

Каждый раз, прощаясь он заглядывал доктору Рыжикову в лицо и панибратски хлопал его по ладони: «Ну, теперь все?» – «Все!» – заверял доктор Рыжиков. «Правда все?» – ободренно повторял начальник. «Правда!» – как можно тверже говорил доктор Рыжиков. Начальник уходил успокоенный. И потом появлялся в больнице или возникал в городе. «Напустили вы на меня этого студента, теперь поедемте еще раз…» И снова: «Все?» – «Все!» – «Правда все?»

– В последний раз, – сказал он.

– Я предупрежу, – сказал доктор Рыжиков, увидев что-то в его глазах. Что-то, с чем нельзя было отпускать человека от себя. Даже такого с виду самоуверенного и самостоятельного.

Он повернулся, чтобы пойти к жене архитектора Бальчуриса и предупредить ее, но ее уже там не было.

– Доктор, – сказал начальник в машине, уже снова самоуверенно повеселевший, – а чего бы нам так не поговорить…

– Как так? – простился с женой архитектора Бальчуриса доктор Петрович. Теперь уже навек.

– Ну по-человечески… Не в кабинетах, а дома… У меня пиво бутылочное как раз есть, рыба сушеная… Завернем после? Все равно вечер… Ну завернем, а? Хоть про футбол поговорим, про Фишера, а не про… Вы в шахматишки как? А то сидишь по вечерам, думаешь… У вас хоть операции. Хоть помянем его по-людски…

Доктор Рыжиков обязан был сказать, что у него неврологическая аллергия к пиву. И это была истинная правда. Но, почему-то сейчас эта невинная правда показалась жестокой. Он ее отложил. Ибо на горизонте замаячила еще одна боль. Пускай на этот раз полезная и им же самим нарочно или нечаянно вызванная. Лечебная – но все же боль. И бежать от нее он не мог.

50

Но она ждала его у больничных ворот. Короткая стрижка, без шапки, кожаный плащ, поднятый воротник. Женщина из кинофильма. Но про кого-то другого. Только этого другого рядом не оказалось, и доктор Рыжиков взял у нее тяжелую базарную сумку. «Ваше величество женщина, да неужели ко мне?»

– К вам, – сказала она просто. – А то вы никогда не узнаете про свой успех.

Доктор Рыжиков послушно стоял в коридоре с сумкой в руке, пока жена архитектора Бальчуриса снимала и вешала плащ. Потом был проведен на кухню, где еще никогда не бывал, и присутствовал при выгрузке кефира, базарной курицы, десятка яиц, пачки молока, кульков вермишели и риса, батона. Расставляя все это, доктор Рыжиков несколько раз столкнулся руками с руками жены архитектора Бальчуриса, из-за чего и уронил вермишель. Кухня показалась ему крайне тесной, хотя в самом деле была просторной, как и положено в домах городского начальства.

Она поставила чай, насыпала в вазу конфет и печенья. Впервые она не повела доктора Рыжикова смотреть архитектора Бальчуриса. Впервые плотно закрыла дверь в его комнату. Доктор Рыжиков даже втайне подумал, что может быть, архитектора куда-то увезли. Такое ощущение, что там никого нет…

Это мелькнуло в таких подземных катакомбах подсознания такой слабой искрой, что он сам не заметил.

Он помог ей перенести в комнату печенье, чашки, блюдца, чайник, варенье. Как всегда, когда на большом столе размещался макет с чертежами, чай расставили на журнальном столике возле низкой тахты, на которую пришлось и сесть – вынужденно близко, касаясь друг друга коленями. Доктор Рыжиков близко увидел гладкую ткань юбки, крепкие круглые колени в модных тогда черных ажурных чулках. До того близко, что можно было положить на них теплую от чая ладонь и с фальшивой задушевностью сказать: «Ничего, все обойдется…» Не уточняя, что именно и как обойдется и должно обойтись.