Не столько из-за себя, а сколько из-за Сансаныча, он все же осторожно подкатился к больному Самсонову.

– Пусть не дрожит! – молодецки подправил Самсонов свой ус крючком-держалкой укороченной руки. – Смелого пуля боится! Да ни одного ворованного камушка тут нет. Тут и надо всего кот наплакал. Кирпич и смесь я вот себе выписал в домоуправлении. На ремонт печки. Печка, понимаешь, греть перестала. Прогорела изнутри. Ну и на заборчик добавили… Не, печка греть будет, мне ее Захарыч обследовал и говорит, что тот кирпич пойдет… Не, платить я не платил, оне мне и так задолжали. Сколь витрин им за так повставлял, по дружбе. Оне и рады расквитаться.

Доктор Рыжиков убедился, что лично Сансанычу обеспечено железное алиби, но все-таки что-то смущало его подсознание. Он-то знал, каково выпрашивать у домоуправления материал для ремонта жилья. Что-то тут было еще.

– А кто вас все-таки сюда прислал? – спросил он стекольщика Самсонова уже в двадцать седьмой раз.

Стекольщик Самсонов только гмыкнул что-то невразумительное насчет того, что лучше бы заняться сантехником…

…Сантехник пришел неожиданно. И в неожиданном облике.

– Что, снова к нам? – сурово спросила его Сильва Сидоровна, держа в руках швабру. У доктора Рыжикова она работала, конечно, еще без ставки, а со ставкой – на старом месте. Но души больше вкладывала сюда, особенно в охрану и оборону объекта, зная лисьи помыслы Ядовитовны. – Голова, что ли, снова болит? Нет его, у него перелом позвоночника…

– Перелом?! – округлились глаза у недавно выписанного больного Чикина, ибо это был он. Но, к его счастью, перелом был только операцией в «Скорой помощи». – Придется ждать…

Там доктор Рыжиков и застал его в сумерках, услышав где-то в глубине флигеля кряхтение и звяк металла. Чикин был с гаечным ключом и лбом в ржавчине. Самсонов сразу спросил его про локтевой кран. Чикин сказал, что может. Странно, при двух инженерных образованиях, но он действительно мог.

Доктор Рыжиков тут же локтем проверил кран (еще без подачи воды) и задумчиво сказал, что о таком он мечтал. Чикин смущенно улыбнулся.

– Может, еще что-нибудь надо? – преданно спросил он.

Доктор Рыжиков только вздохнул. После операции он всегда становился неразговорчивым.

– А у меня завтра суд… – робко напомнил о своих обстоятельствах Чикин.

– Подали все-таки? – В голосе доктора Рыжикова едва заметно проскользнуло разочарование.

– Подали… – растерянно сказал больной Чикин. – На меня. Она на меня подала…

– За что? – Доктор Петрович почему то слегка потеплел, будто Чикин-ответчик был ему роднее Чикина-истца.

– Вот вы как врач… – спросил больной Чикин, – ну и вообще – Какой может быть приговор?

– Виновен! – твердо сказал доктор Рыжиков. – Виновен, но заслуживаете снисхождения. Что же вы натворить-то успели?

Еще не знает, но уже прежняя симпатия к больному Чикину.

– Мне бы справочку… – дрогнул голосок Чикина.

– Любую! – пообещал доктор Рыжиков.

– Что меня утюгом…

Вот уж правда утюгом приглаженный. Когда пришла повестка, даже удивился и подумал, что кто-то за него уже подал и теперь можно не мучиться. Но еще больше пришлось удивиться, когда оказался в суде подсудимым, а не потерпевшим. Здесь, на скамье ответчика, он и узнал, что в состоянии пьяного бреда в присутствии уважаемых гостей жены бросился на нее с кухонным тесаком, порезал ей ладонь, которой она в страхе защищалась, чудом только что не убил, потом шарахнулся от всех и бежал из дому, всю ночь пугал одиноких прохожих и где-то обо что-то пробил спьяну голову. Тяжелый разделочный нож прилагался, с ним – залежалая справка судебно-медицинской экспертизы о царапинах и порезах. Сами царапины, правда, давно уж успели сойти с пухленьких белых ручек, с окольцованных пальцев.

Чикин хлопал глазами на ржавый тесак, хлопал на листок экспертизы, хлопал на пухлые ручки супруги, которые она крутила перед судейской бригадой. Так ничего и не выхлопал – почему все-таки он с настоящим рубцом на лбу сидит на скамье ответчика…

– Я напишу справку и пойду с вами в суд, – решительно сказал доктор Рыжиков.

В суде рядом с трагически дышащей потерпевшей сидели те гости-свидетели, подтверждавшие каждое ее слово самыми клятвенными заверениями. Это были довольно солидные люди, по местным масштабам, и даже директор гостиницы. И среди них – ближайшая соседка, каждые день и ночь видевшая и слышавшая неимоверные страдания истязаемой Чикиной. От их дружного напора Чикин совсем растерялся, сам себе не верил, путался в минутах и секундах, блеял и мыкался. Всем было видно, что он заврался. И, наверное, судье – особенно. Этого опасался доктор Петрович, вглядываясь в неподвижно-истощенное, напряженно-недоверчивое лицо женщины судьи. Эта могла уж засудить так засудить. И слишком уж хорошо жена Чикина знала, где ей положено скромно опустить глаза, где затрясти плечами в неудержимом рыдании. «Вы не поверите, гражданка судья… («Вам можно называть меня товарищем!») Сами посмотрите, какой он красный! Это же явно ненормальная краснота! Это от проспитрованности! А вы все знаете, сколько горя мы, женщины, терпим от этих нестерпимых пьяниц! Сколько я ночами убегала к соседям, от стыда умирала, стыдилась постучаться, синяки показать, на улице спасалась до самого утра! Да он и сейчас красный как рак. Снова с пьянки своей!»

– Это не алкогольная краснота! – раздался вдруг голос из зала.

– Это еще кто такой?! – возмутилась судья.

Это был, конечно, доктор Рыжиков.

– Я лечащий врач! – встал и представился он. – Эта краснота не алкогольного характера, это последствия…

– Я протестую! – мигом встал прокурор, обвиняющий Чикина.

Чикину везло во всем. В прокуроре, который уверенно уличал его бархатным, проникновенным, а когда надо – стальным и беспощадным голосом. И особенно в адвокате, которая заслуживала всяческого снисхождения. Рыхлая, забывчивая, со слабым зрением и сильным насморком, она, чихая и сморкаясь, подолгу копошилась в бумагах, то приставляя к глазам очки, то отодвигая подальше, то откладывая, чтобы полезть за платком. Зрителей это даже веселило.

Пылая благородным негодованием, прокурор заявил, что этот гражданин не записан в свидетели, что он присутствовал в зале и давать ему слово – значит, подрывать краеугольный камень процессуальности.

Доктор Рыжиков был на суде впервые. И честь по чести не знал, почему если он в зале, то обязательно будет лгать и лжесвидетельствовать.

– Именно! – подхватила и потерпевшая Чикина. – У меня тоже есть парикмахер стригущий, я же его в суд не приглашаю!

Судья долгим взглядом осмотрела ее, потом Чикина, потом лжесвидетеля Рыжикова, потом сухо сказала:

– Протест удовлетворен.

Чем-то ей не угодил рыжиковский нос картошкой.

Тут уж прокурор разошелся. Он говорил о защите дома и очага, о гуманном долге государства и правосудия ограждать таких слабых женщин, как гражданка Чикина, а заодно и всю окружающую среду, от таких деспотов, как обвиняемый Чикин. Он так живо расписал зверства Чикина с кухонным ножом, будто видел их лично. И потребовал врезать виновнику пять полных лет за злостное хулиганство с нанесением телесных повреждений и покушением на убийство.

Пять лет!

Доктор Рыжиков ерзал, но сдерживался. Его уже грозили вывести из зала. Он видел, что тут медицина бессильна. Акульи зубы чикинской жены сдирали мясо с его живого пациента до самых костей на глазах у всего честного народа. Что же делать? И судья была готова согласиться со всей этой нелепостью – ничего хорошего и ободряющего в ее судейском лице не читалось. И никто не возопил и не воспрял: да что же это, люди!

Видно, больной Чикин и им казался подозрительным.

Общая потеря сознания.

Их бы подключить тогда к искусственному, как подключают на операциях к искусственному дыханию или кровообращению. Но искусственного сознания еще нет. Оно, может быть, будет, когда накопит силы та загадочная оболочка, о которой они часто говорили с Мишкой Франком и на которую так надеялся доктор Петрович под добродушным прищуром прижимистого оппонента. Но сейчас она слишком слаба. Слишком слаба, это он и сам сознавал. Слишком ей досталось по большому и мелкому счету. Слишком, слишком. И напусти на нее эту рыбу-пилу – дорежет до конца, догрызет…