– Вот молодец, – похваливал старый лев, занимаясь своим злодейством. – Смотри, как терпит! Прямо Давид Сасунский! Вот это, я понимаю, мужчина! Ну как для такого не сделать, что он попросит! Все сделаю! Вот временную пломбу сделаю, потом на постоянную заменим, потом мост поставим… Потом все сделаем! Сполосни рот… Я тебе тройную дозу мышьяка по блату положил, в следующий раз совсем не больно будет. Даже не поморщишься. А теперь закрой рот. Два часа без еды выдержишь? А рюмочку армянского можно. Налить? Юра, очнись! Закрой рот, уже можно!

Но доктор Рыжиков застыл с открытым ртом и неподвижным взором.

– Эй, Юра… – осторожно испугался бесстрашный лев. – Ты в шоке, что ли? Или в гипнозе? Эй…

Доктор Рыжиков вперился взглядом в светлый эмалевый корпус универсальной стоматологической установки модели УСУ-3М. Доктор Тунянц вперился в доктора Рыжикова, выискивая в нем признаки жизни.

– Без коньяка не обойтись, – констатировал он. – Ты чокнулся слегка или идея осенила?

– Иея… – шевельнул языком доктор Рыжиков, боясь выдохнуть пломбы. – Галуоася… тьфу-тьфу-тьфу…

– Смотри не выплюнь, – успокоился старый лев. – И повтори с закрытым ртом.

– Залюбовался машиной, – повторил доктор Рыжиков, как будто она только что не сверлила ему дупла, а вкладывала в рот конфеты «Птичье молоко». – Замечательная машина. Мне такая нужна. Махнем не глядя?

– Ты что, – насторожился опытный и незаменимый зубник, – решил расширить производство? Жмут нейрохирургические туфли? Зачем мне такой талантливый конкурент, ты подумал? Ты лучше у гинекологов клиентуру иди отбивай, у глазников каких-нибудь.

Доктор Петрович осторожно засмеялся. Бормашина весьма хороша для органического стекла, бутакрила и прочих веществ, незаменимых при ремонте черепа. А то с напильником пилишь, пилишь…

– Для тебя, Юра, я готов вывернуть изо рта последний золотой мост, – расчувствовался старый лев. – Я даже знаю, что тебе надо. Тебе надо удобную и аккуратную настенную машинку. Мы только что такие получили для сельских больниц. Иди проси, пока не поздно.

– Мне б старенькую, списанную… – вздохнул доктор Петрович, зная, что в этом мире все новое не для него.

– Ха! – сделал волшебный взмах маг. – Раз – ставишь постоянную пломбу, два – делаем обточку, три – ставишь мост, четыре – получай свою настенную. Только во время ревизий мне приноси ее на пару дней, а то скажут, что продал на базаре, да? Тебе мост золотой или стальной?

– Подвесной бы… – попросил доктор Рыжиков.

– Ха! – оценил старый лев. – Но я тебе рекомендую, Юра, стальной. Сталь тверже и дешевле. И не ждать. А то тут из-за золота вечный скандал. Одни стоят пять лет, другие за неделю ставят, потом те на тех кляузы пишут, заодно и на нас, приходит ОБХСС, ищет у нас золотые прииски… Но я могу и золото достать…

– Нет-нет! – отдернулся доктор Петрович. Не потому, что боялся обэхээсов, а потому, что с далекого детства, когда еще слыл хулиганом, усвоил золотые зубы как примету нэпмана, шпиона или врага народа, что не к лицу простому советскому лекарю.

Сошлись на железном, более присущем суровому рангу десантника.

Только такими муками доктор Рыжиков получил право высказать идею, с которой пришел в этот дом. Выслушав ее, старый армянский лев четыре раза сказал «ха!».

– Но ты же говоришь, он псих, – ответил он. – Сделаешь ему рожу, а он в суд подаст. Знаю я этих личников. «Я в детстве был красивый, вы меня недоделали, требую денежного возмещения…»

Доктор Рыжиков вступился за психа и стал расхваливать его, какой он спокойный, рассудительный и послушный. Доктор Тунянц недоверчиво слушал. И судороги у него почти прошли, и характер улучшается, и контактность растет, и реакции адекватные, и совет ветеранов целой воздушной армии за него хлопочет.

– Так у нас подмороженные гранаты продают, – вздохнул о горной родине усталый лев. – Или зеленоватый виноград… Ну а если он потребует свое довоенное лицо? По суду? Нет, я их знаю, Юра, потом не отсудишься.

Но больше всего ему не хотелось соприкасаться с хирургическими владениями отца чугунных утюгов и дубовых дверей. То есть Ивана Лукича.

– Он и я уже не сыновья. Мы отцы. Мы оба уважаемые люди.

Это была застарелая ревность. Двое великих не могут вместиться в одну экологическую нишу. И хотя слагать тосты на именинах и свадьбах гораздо приятнее, чем преть в душных президиумах, яд зависти неодолим. Тамаде кажется, что депутат забрал его законное, а депутату – что тамада вставляет ему в стул булавку, хотя и произносит тост в другом конце города по другому поводу. «Болтун золотозубый!»

– Ну как я туда пойду? Он же лопнет от перегрева, когда узнает. У нас граница на замке. Как с Турцией.

– А я уже не в Турции, – сказал доктор Петрович. – Я вылетел. Вы что, грома не слышали?

– Я два дня как из отпуска. До Еревана, понимаешь, гром слабоватый… Значит, любимый учитель любимого ученика… Вот это ха… А где же ты обосновался? Дают место в новом корпусе?

Доктор Рыжиков сказал, что в морге.

– Ха! – сморщился старый лев. – Это, конечно, не Ереван. Это даже не Дилижан. Это… Но, как сказал Диоген, вот уж несчастен тот, кто завтракает и обедает, когда это угодно Александру… Но тебе товарищ Франк может дать место в новом корпусе?

Это был осторожный вопрос конкурента.

Доктор Рыжиков осторожно ответил, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Этим он не отказывался от места под солнцем, но и не злоупотреблял товарищем Франком.

Доктор Тунянц молчаливо оценил это.

– Значит, она там захватила все? – сделал он глубокомысленный вывод.

– Кто? – сделал вид, что не разобрал, доктор Рыжиков.

– Дочь мягкой мебели и странгуляционной борозды. Двадцать лет назад, когда нас направили в эту больницу, я думал, что его сердце не сможет размягчить никто. Я предполагаю, что такое быть партизанским врачом в немецком тылу. Что там можно увидеть. Но потом нашелся тот, кто размягчил его сердце. Это ты, Юра. Ну, а потом удалось размягчить его мозг. Это уже ее удача… Может, и я на него похож, только не замечаю, Юра? Ты мне скажи смело.

– Пока, я думаю, нет, – сказал доктор Рыжиков, и доктор Тунянц знал, что он никогда не кривит.

– Ну и спасибо. Значит, теперь ты будешь завтракать и обедать, когда захочешь сам, а не Александр. Но обеды у тебя будут, конечно, скудные. Сначала, Юра. Потом разживешься. Но сначала наголодаешься, учти. Только я тебе не могу сказать, что опасней, быть голодным или быть сытым. Когда ты голоден – слишком много замечаешь, когда сыт – не замечаешь ничего. Ну ладно. Тебе не мои окаменелые мудрости нужны. И сам не маленький. Но пусть про тебя и старого скажут: жил на свете рыцарь бедный. Бедный – но рыцарь. Видишь, на тост потянуло. А мы с тобой еще по рюмочке не выпили. Я, Юра, тоже старый, только я никому не говорю. У меня радикулит и руки дрожать начинают. Зуб вырвать еще могу и пломбу вставить. Не первоклассную, конечно, и только дураки ко мне в очередь стоят. А челюсть протезировать я тебе молодого дам. Хочешь? Есть у меня один, сын простого сердца и ясного взгляда. Сулейман! – крикнул он в приоткрытую дверь.

Сначала в коридоре было тихо, потом послышались шаги. Раздался вежливый стук в дверь и голос: «Можно?»

– Заходи! – разрешил старый лев. – Вот это Сулейман, сын народа-брата. Он здесь от мафии скрылся. С него за место зубника в Баку тысячу рублей брали. А он бедняк, пришлось сюда поехать. Хочет накопить и вернуться. Но пока накопит, там будут брать по три тысячи. Или их там наконец передавят… У вас будет время и построить, и пооперировать вместе. Сулейман, побудь с нами. Вот это доктор Рыжиков.

Сулейман, получив разрешение старших, остался стоять у двери. Доктор Рыжиков оценил его красивый вытянутый долихоцефальный череп с короткой темной стрижкой и действительно ясный взгляд с глубоко затаенной искрой.

– У него глаз точный и рука добрая, – похвалил сына народа-брата старый лев.

Искра в глазах Сулеймана неуловимо прыгнула.