– Но, Жюли, тебе не кажется, что сейчас не до пирогов? Клара в трауре, думаешь?..
(Малоссен и приличия...) Да, я на самом деле задал этот вопрос. Жюли бросает в ответ, даже не обернувшись:
– Ты, что же, ничего не заметил, Бенжамен? Послушай, как поет Ясмина.
В детской Ясмина все еще поет, держа за руку Клару, которая все еще спит. Но в напеве уже нет печали. И тень улыбки гуляет по лицу Клары.
– К тому же Ясмина принесла нам кускус.
Мы уплетаем кускус Ясмины и пирог Жюли, пока старый Тянь кормит с рожка Верден. С рождением Верден старый Тянь стал безруким. Теперь он вынужден обходиться одной рукой, вторая занята Верден. Разменяв седьмой десяток, он сделал для себя открытие, свойственное скорее молодым людям: быть отцом значит быть безруким.
Мы трапезничаем под музыкальное сопровождение Ясмины, которая своими песнями отгоняет призрак Сент-Ивера.
Маленький кусочек спокойствия.
Тщательное пережевывание.
И все же что-то тревожит Жереми. Это у него на лбу написано. А когда у Жереми по лицу можно читать с такой легкостью, готовься к худшему.
– Что-то не так, Жереми?
Я спросил наобум, зная, что он ответит: «Нет, ничего».
– Нет, ничего.
Извольте. Напряженная работа вилками, потом Тереза попытала счастья:
– Жереми, может, все-таки скажешь, что с тобой, а?
Голос у нее с самого рождения был резкий, без интонаций, и под стать ему – характер: неприступная Тереза, в постоянной обороне, заводится с пол-оборота, всегда напряженная, как натянутая струна.
– Что пристала, я же у тебя не спрашиваю твой гороскоп!
Тереза и Жереми – образец братской любви. Друг друга не переносят, но готовы снести друг за друга что угодно. В тот день, когда Жереми подкоптился, как цыпленок, на пожаре в своем лицее, впервые у меня на глазах с Терезой случился припадок, вызванный ее собственной профессиональной несостоятельностью: «Куда я смотрела, Бенжамен, как же я не смогла этого предсказать!» Она рвала на себе волосы, в буквальном смысле, как в каком-нибудь русском романе. Ее худые руки рассекали воздух, как мельничные крылья: «К чему тогда все это?» Она махнула на свои астрологические книги, гадальные карты, амулеты, талисманы. Сомнение... Впервые в жизни! А однажды, после киносеанса (мы ходили смотреть «Муссон» – историю парня, который в начале пьет одно виски, а в конце – одну воду), Жереми мне и говорит: «Будь я мужчиной, то есть если бы я не был ее братом, я бы выбрал Терезу». Он, вероятно, прочел в моем взгляде вопрос, так как тут же добавил: «Она классная, эта девчонка». И потом, по дороге домой: «Как по-твоему, Бенжамен, парни что, совсем дураки, не видят, какая она классная, Тереза?»
Короче, сейчас Жереми не по себе.
И вот как раз за пирогом в розовом сиропе Малыш, протирая стекла очков, спокойно заявляет:
– А я знаю.
Я спросил:
– Что ты знаешь, Малыш?
– Знаю, что с ним, с Жереми.
– Только пикни!
Бесполезно. Кроме его собственных кошмаров, Малыша ничто не может испугать.
– Он думает, будет ли Тянь рассказывать нам «Фею Карабину» сегодня вечером.
Все оторвались от пирога и посмотрели в сторону Тяня. Не стоит недооценивать беллетристику. Особенно когда она щедро приправлена реальностью, как, например, «Фея Карабина» в устах старого Тяня. Приторная пилюля, от которой мы не можем отказаться даже в худшие моменты нашей жизни. При одной мысли о том, что неприятность с Сент-Ивером лишит его очередной порции сказки на ночь, Жереми чувствовал себя таким обездоленным, что чуть не падал в обморок. Я поймал взгляд старого Тяня и в нагрузку к нему – взгляд Верден, которая стреляла всегда в том же направлении, и незаметно кивнул.
– Да, – ответил старый Тянь, – но сегодня последняя серия.
– О нет! Черт, уже?
Облегчение и раздражение пробежали друг за другом вприпрыжку по лицу Жереми.
– И потом, там совсем немного осталось, – безжалостно продолжал Тянь, – даже на вечер не хватит.
– А потом? Что ты будешь рассказывать нам потом?
Это интересовало не только Жереми, в каждом взгляде стоял вопрос.
И кажется, именно в тот момент, во время этой мучительной паузы, сидя за столом в кругу семьи, я решился. Должно быть, я сказал себе, что если я сейчас же не найду какой-нибудь выход, если Тяню больше нечего будет рассказывать, случится худшее – то, против чего я, как ответственный воспитатель (да, да!), призван бороться: всеобщее оцепенение, гипнотические флюиды голубого экрана – и конец, телик навечно!
Итак, принимая во внимание потерянный взгляд Жереми, слезы, стоящие в глазах Малыша, немую тревогу Терезы и не забывая, что скоро еще и Клара проснется, я внезапно принял единственно возможное решение:
– После «Феи Карабины» Тянь будет читать нам один за другим семь толстенных романов, шесть-семь тысяч страниц как минимум!
– Семь тысяч!
Радость Малыша, недоверие Жереми.
– Так же здоровско, как «Фея»?
– Какое там. Гораздо лучше!
Жереми посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, так обычно смотрят на фокусника, пытаясь понять, как это он изловчился превратить виолончель в рояль.
– Да что ты! И кто же их написал?
А я в ответ:
– Я и написал.
12
– Я, Ваше Величество?
– Да, вы, если согласитесь.
– Соглашусь на что?
Она посмотрела на Готье, потом сказала:
– Готье...
Юный Готье открыл свой школьный ранец, разложил бумажки и, прежде чем вплотную приступить к делу, сухо заявил:
– В двух словах, Малоссен, Ж. Л. В. процветает, но все же отмечается некоторый спад продаж за рубежом.
– А во Франции мы не поднимаемся выше трех-четырех сотен тысяч.
У Калиньяка нет ни старого ранца, ни счетной машинки, зато у него на плечах большая голова с памятью гасконца, правда дырявая.
– Можно было бы еще на несколько лет пустить все на самотек, Малоссен, но это не наш стиль работы.
– К тому же (пытается исправиться Готье) в Европе для нас открывается обширный рынок.
Сострадательная Забо сжалилась:
– Нам предстоит хорошенько раскрутить его новый роман. У нас исключительный план, Малоссен.
Я же, понятное дело, возвращаюсь к вопросу, который больше всего меня интересует:
– Скажите наконец, кто такой Ж. Л. В.? Коллективное авторство?
Тогда Королева Забо пускает в ход свой излюбленный прием. Подается всей своей щуплой грудной клеткой в сторону Луссы и говорит:
– Лусса, объясни ему.
Лусса единственный из ее подчиненных, с которым она на «ты». Нет, конечно, не из-за цвета его кожи, а из давней дружбы, с детских лет. Их отцы – один слишком черный, другой слишком белый, соответственно, – пробавлялись в былые времена старым тряпьем. «Мы учились читать на одной помойке».
– Ладно. Не кипятись, дурачок, и слушай внимательно.
И давай мне объяснять, что Ж. Л. В. – это некто, кто на данный момент хочет остаться в тени. «Эта „звездная болезнь простаков”, как тут выразился один, не пристает к нему, понимаешь?» Лусса сам не знает, кто это такой. За этим столом только Королева Забо знакома с ним лично. В общем, анонимный писатель, почти как завязавший алкоголик. Сама идея мне нравится. В кулуарах издательского дома «Тальон» ступить некуда от первых лиц единственного числа, которые пишут только для того, чтобы о них говорили «он», «тот». Их перо облезает, а чернила сохнут, пока они бегают по критикам и визажистам. Они причисляют себя к клану писателей, едва их успеет запечатлеть первая вспышка фотоаппарата, и по привычке разворачиваются в пол-оборота, где надо и не надо, из-за постоянных снимков на память, для будущих поколений. Эти пишут не для того, чтобы писать, но для того, чтобы написать и раструбить об этом на весь свет. Так что инкогнито Ж. Л. В., что бы там из этого ни вышло, уже представляется мне достойным уважения. Только вот сегодняшняя публика читает глазами, и все исследования рынка в полный голос заявляют, что читатели Ж. Л. В. требуют голову Ж. Л. В. Они хотят видеть его на обложках книг, на плакатах вдоль улиц своих городов, на страницах газет, которые выписывают, на экранах своих телевизоров, они хотят его целиком – положить во внутренний карман и носить под сердцем. Они хотят голову Ж. Л. В., голос Ж. Л. В., автограф Ж. Л. В., они хотят, отстояв пятнадцать часов в очереди, получить наконец долгожданный экземпляр с пожеланиями автора, чтобы дружеское приветствие их кумира ласкало им слух, чтобы его улыбка подогревала обожание страстных почитателей таланта. Бесчисленные толпы мелких людишек, таких как Клара, Лауна, Тереза и миллионы других. Это не те читатели, со своими ценностями и убеждениями, которые могут сказать: «Я прочел такого-то...», нет, это замороченные простофили, которые последнюю рубашку снимут, чтобы сказать наконец: «Я его видел!» И если они не видят Ж. Л. В., не слышат, как говорит Ж. Л. В., если Ж. Л. В. не вдалбливает им с телеэкрана свое мнение насчет мирового прогресса и судеб человечества, тогда они просто начинают покупать его все меньше и меньше, и мало-помалу Ж. Л. В., не захотев материализоваться, перестанет вообще существовать, и мы вместе с ним.