51

– Хай цзы мэнь е ань нань мань шуй. (Доброй ночи, дети, спите спокойно.)

– Маньмань шуйба, Бенжамен. (Ты тоже, Бенжамен.)

Вот так. Дети ныряют в свои постели после ежевечернего урока китайского. Это была идея Жереми: «Не нужно историй, Бен, лучше научи нас китайскому твоего Луссы». И еще глубокая мысль Клары: «В незнакомом языке – самые интересные истории этого мира». Лингвистический аппетит очень кстати проснулся в нашем бельвильском захолустье как раз с того времени, как лакированные утки стали вытеснять из витрин головы баранов, еще вчера безучастно глядевших на проходящих мимо. Лусса был прав, Бельвиль постепенно становится китайским; Королева Забо не ошиблась, китайцы уже здесь, и благодаря их книгам их души свили себе гнездо в книжной лавке «Дикие степи». Бельвиль – это География в подчинении у Истории: фабрика воспоминаний... И Бенжамен Малоссен, сидя на месте старого Тяня, обучает своих детей трем тонам этой непривычной музыки изгнанников. Дети слушают, повторяют, запоминают. В этот вечер была только одна заминка: Тереза вдруг восстала посреди комнаты. Она не поднялась, а именно восстала, вознеслась, как обелиск, вся прямая, угрожающе пошатнулась на своем невидимом пьедестале, трижды повращала глазами и, обретя наконец равновесие, произнесла тем бесцветным голосом, какой обычно появляется у нее в такие моменты:

– Дядюшка Тянь просил сказать вам, что он благополучно прибыл на место.

На что Жереми заметил:

– Две недели? Долго же он добирался!

Тереза сказала:

– Ему надо было повидать кое-кого.

И заключила:

– Жанина-Великанша и он всех вас обнимают.

Вот так. Это-Ангел спит, как положено при таком имени. Его будущее надежно, и ночи он тоже не боится: маленькая Верден охраняет его сон, да и Превосходный Джулиус всегда спит у колыбели.

Мы с Жюли закрыли дверь к спящим детям, торопясь уединиться. Как и в предыдущие пятнадцать вечеров, мы с трудом дождались этого момента и вознеслись наконец на райские вершины моего шестого этажа. (Последствие воскрешения.)

– Бань бянь Тянь! – закричал Малыш в первом своем ночном кошмаре.

«БАНЬ БЯНЬ ТЯНЬ!» – его крик вихрем вылетел во двор дома. «БАНЬ БЯНЬ ТЯНЬ! Женщина несет половину неба!» Вот и догадайся, почему я сразу подумал о Королеве Забо, ловко она прибрала к рукам моего великана («Значит, вы – новый Ж. Л. В.? Пойдемте, расскажете мне поподробнее...»), гигантский цыпленок в пуховом гнездышке Королевы («И у вас есть сюжет? Даже несколько? Десяток! Отлично!»), идут наверх («Нам будет удобнее говорить в моем кабинете...»), в четырех пустых стенах («Кажется, разговор обещает быть долгим!») – выхаживает каждую мечту...

И, обращаясь ко мне через приоткрытую дверь, говорит:

– Все, Малоссен, я больше не душу таланты; если бы Гитлер получил свой приз в Риме, он бы никогда не пошел в политику...

Вот так. Жюли тоже уснула. Она – сама теплота. Свернулась калачиком, так и хочется к ней под бочок. Эти изгибы ее тела до того родные, почти мои собственные. Как будто каждый вечер я прячусь в футляр виолончели. И там, на обжигающем бархате ее кожи, с неискушенным сердцем, доставшимся мне от убийцы, я прошептал на ушко Жюли самое прекрасное признание в любви, какое только есть на свете.

Я сказал:

– Жюли...

(...)

– Жюли, я люблю тебя... точно.

PS

Жизнь не роман, я знаю... знаю. Но только романтика делает ее выносимой. Мой друг Динко Стамбак умер, пока я рассказывал эту историю. Он был старым дядюшкой Стожем из племени Малоссенов. На самом же деле он был – сама поэзия, эликсир романтики. Он был улыбающимся смыслом жизни. Стоило жить, чтобы писать. Чтобы описывать его.

Я хочу, чтобы эти страницы долетели до него: я писал их, с нетерпением ожидая, чтобы он смог их прочесть.

Д П.