— Он любит свинину и лимонный пирог, — пояснила Катарина Мэгги.

— Я вижу.

— А в вампирах, доченька, нет ничего удивительного, — изрек Майк. — Легенды о них безусловно есть, с этим ты спорить не будешь. И вот одной прекрасной ночью какой-нибудь трудный подросток, начитавшийся дури, просыпается с мыслью, что он вампир и слышал голос. Скептик скажет, что у парня просто порвался сосудик в башке, но не все ли это равно, если он уже крадется за амбаром, а в небе луна, бледная, как тренер «Шакалов» позавчера, когда они так позорно слили «Гиенам». Для начала наш парень зарезал соседскую овцу и прильнул к ее артерии. Ему понравилось. Можно теперь сказать, что у него испорченный вкус. А можно назвать его простым словом вампир, и никакой мистики тут нет.

— А как же нечеловеческая сила, чеснок, осиновые колы и прочие частности?

— Преувеличение. Самовнушение. Отчасти, впрочем… Но как красивы старые разрушенные замки на фоне разрушенных, старых гор! Даже листва деревьев там спутана, как волосы сорокалетней алкоголички, которую Господь никак не лишит красоты. Господь! Кажется, что он проводит и проводит огромным пальцем по человечьим изделиям, просто в великой задумчивости, обращая их вновь в строительный материал. Горы там лысеют от веков, как какой-нибудь дубоголовый фермер в Небраске. Сквозь руины видны звезды и луна. В неуютных чащах волки воют так жалобно, что хочется найти их и приласкать. А папоротник и можжевельник гоняют по своим жилам не какой-то постный растительный сок, а горький настой столетий. Воистину это великая страна!

Майк, разгорячась, опрокинул стаканчик с каким-то дринком. Бармен в прострации протирал такие же пустые стаканчики, хотя они давно состояли из одних световых бликов. Мэгги пригубила неизвестно откуда взявшийся молочный коктейль — он оказался прохладным и ароматным.

— В Греции, — подхватила Катарина, — Майк потерял паспорт в чемодане, а нашел его уже в самолете. Иисус свидетель, что нам пришлось пережить. Подвиги Геракла по сравнению с нашими — просто экскурсия в Диснейленд. Я не буду рассказывать тебе всего, только одна деталь — я оформляла Майкла как ручную кладь.

— Сумочка с дерьмом, — самокритично вставил Майкл.

— Удивительно: легче поднять в воздух слона, чем это оформить.

— Конец времен, — изрек Майкл.

— Не обольщайся. Просто ребенку кажется, что мир родился немного раньше его, а старикам кажется, что мир угасает вместе с ними, разве что слегка отстает. Но то, что нам представляется вселенской агонией, в масштабе эпох есть только секундное жжение в животе, как, бывает, толстый негритос переложил горчицы в хот-дог, задержал дыхание и поскакал дальше.

— Да, — подытожил Майкл без поправок.

Пожилые супруги посмотрели друг дружке в глаза, как если бы нестрашный монстр одновременно пошевелил обеими головами.

— Расскажи о себе, Мэгги, — попросила Катарина.

Глава 35. Мэгги вглядывается в себя

— Что ж, — невозмутимо сказала Мэгги, — я расскажу вам правду, а вы сами решайте, куда ее девать. Я родилась два месяца назад на Багамах, как Афина из головы Зевса, из головы одного русского придурка, когда он стукнулся ею о рекламный щит. Мне дали имя условно дееспособные врачи, размякшие от курортной жизни, и, вероятно, окропили кока-колой прямо на реанимационной койке. То, что вы видите между шеей и челкой, отражает вкусы еще одного костоправа, чье собственное лицо мне совсем не нравится. В настоящее время я работаю федеральным агентом за шесть кусков в час, если не отходить от банкомата. В моей памяти, как дерьмо в негодном кишечнике, лежит никчемная жизнь пресловутого русского еврея, чьим биологическим продолжением я формально являюсь. Между нами, однако, нет ничего общего. Он был весел, жаден, поминутно облизывался, любил выпить, покушать и залезть кому-нибудь под юбку. К тому, что прямо его не затрагивало, относился иронично…

— Но нас, доченька, интересуешь ты, а не он, — уточнила Катарина. Майкл кивнул.

— О'кей. В настоящее время я выполняю задание моего непосредственного начальника Уайта Г.Левинсона, пересекая Америку справа налево и возможно медленнее. Смысл этого задания неизвестен ни мне, ни ему.

— А скажи, милая, веришь ли ты в Бога? — спросила Катарина очень серьезно.

— Да, — так же серьезно ответила Мэгги. — Мне ли не верить в Бога? У меня, в отличие от миллионов других граждан, нет сомнений в том, Кто меня создал.

— А любишь ли ты людей?

Мэгги мгновенно представила себе тех, с кем ей пришлось встретиться на Багамах, в Нью-Йорке, да и в этом баре, и ответила:

— Да, — не стесняясь и не задумываясь, не слишком ли нахально это звучит.

— Что ж. Давай встретимся завтра здесь же в одиннадцать утра. У нас, скорее всего, созреет к тебе некое предложение. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — ответила Мэгги. Ее словесный автопортрет, как ни странно, взволновал и удивил ее самое. Она и не подозревала, какой зыбкой была ее связь с Давидом Гуренко. До этой минуты все вокруг происходило с ней как бы чуть-чуть не всерьез, с допуском в каких-то полпроцента. У Мэгги вроде как оставалась немножко мошенническая возможность обратно переменить пол и вернуться в Москву… но сейчас с блистательной ясностью она увидела, что таким образом получится не Гуренко, а изуродованная и засланная американская девушка. Она сможет морочить головы матери, корешам и подружкам Давида пару месяцев, затем ее собственные черты вылезут наружу, как арматура из гипса. Тут Мэгги задним числом ощутила в своих рассуждениях некую слабость, типа гнилой досочки в деревянном настиле.

Вот! Американская девушка. Глядя внутрь себя наподобие Гэри Честерфилда и лишенная малейших поводов для лукавства, Мэгги произвела ревизию своего национально-патриотического сознания. Результат оказался таков: ее менталитет был, несомненно, русским; любила же она обе великие страны, точнее, она любила людей по обе стороны Великого океана.

Второй раз за пять минут напоровшись на это соображение, Мэгги встала, положила на стол десять долларов (хотя бармен показал жестом, что в этом нет нужды) и поднялась к себе в номер.

Последнее, что она видела перед глубоким детским сном, — огромная белая-белая луна с темноватыми вмятинками и две графично-черные ветви на ее фоне, как бы кланявшиеся ей и аплодирующие бесшумно листами.

Внутри первого же сна, гулкого и серебристого, гостиничный номер Мэгги невероятно расширился и углубился, оставаясь, впрочем, гостиничным номером. В дикой высоте горели студийные юпитеры. И откуда-то со стороны окна к Мэгги приближалось что-то, категорически не бывшее человеком.

Это было понятие, печальное и мелодичное, — то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время. Мэгги в оцепенении ждала, когда же фронт захлестнет и преобразит ее, но тут в ней возникла и возвысилась жалость к себе, но как бы отстраненно, как к третьему лицу; нежелание терять именно это человеческое существо, причем не из-за его невероятных достоинств, а просто по совокупности сложившихся черт, словно узор в калейдоскопе. Итак, сон не кончился, а прервался, и за ним обнаружился другой. Тут Мэгги бежала по гиблым местам, где на болоте против всех биологических законов произрастал какой-то сушняк.

Сразу обозначилось: все равно, от кого или за кем бежит Мэгги, потому что темой и предметом этого сна был сам бег, бег как таковой, словно снятый ускоренной съемкой, бег, не требующий напряжения мышц и не вызывающий усталости, бег, похожий на полет с препятствиями. То, от чего приходилось Мэгги уворачиваться, возникало перед ней кадр за кадром: мертвая осина с растопыренными руками, безымянный надломленный ствол, продолговатое озерцо с отчетливой зеленой коркой на поверхности черной воды. Но неизменно находилось, куда поставить стопу и как повернуть тело. Получалось, что этот бег организован чьим-то сознанием, превосходящим сознание Мэгги.

Она уходила по галерее снов, тщетно пытаясь запомнить дорогу назад.