— При справедливых уложениях закон обратной силы не имеет. Теперь под него в равной мере подпадаешь ты и я. Согласен?

— Неохота фальшивить в присутствии гор мало-мальски порядочному парню, разве не так?

3

Почему-то тут, вдалеке от дома, от малого их заповедника, от многих обязательств, расчищалось пространство, и Наташа оказывалась рядом с Андреем без той ноши, какую взвалил на ее плечи, ноши тревоги за него, усиливавшейся частыми разлуками.

Но едва она тут уходила всего на час-другой, он припоминал их давние встречи, возвращался к истокам общей жизни. И вовсе не казалось, что начиналось-то все уже давно…

Когда впервые решился заговорить с нею в университетской библиотеке, вернее, у входа в нее, принял независимо-скучающий вид. Лоб ее показался чуть-чуть выпуклым, крутым — не упряма ли? Легкий румянец сразу выдал ее смущенное волнение, светло-карие глаза, лучистые, — удивление. Он тогда про себя подумал: «Эдакая пропись чистоты, а что-то за нею? Но, кажется, необманное». Она вдруг передумала заходить в библиотеку, и он увязался за нею. Неспешная речь, спокойная походка, будто вровень с вдумчивым ее голосом. Она, кажется, справилась со своим волнением, и его подкупал внимательный ее взгляд. Они вышли из университета и направились к Александровскому саду, сразу условясь побродить чуть-чуть, а потом уже вернуться в читальню. Он сказал:

— Хотелось бы мне опять попасть на Баренцево море — ходил по нему рабочим в экспедиции. Север уж такой норов имеет — раз в него сунься, он потом вяжет и тянет, приохочивает к себе.

Андрей говорил чуть ли не скучным голосом, уж и корил себя за то, что о заветном так, с бухты-барахты, треплется с девчонкой, которой, может, только и льстит, что он пришел в университет после войны, а всего-то отличает его от остальных эта затрепанная куртка бывшего летчика. Но все же продолжал говорить ей о своем желании помотаться там же, где желторотым юнцом хаживал.

— И каким только глянет на меня холоднющим глазом Баренцево после того, как теперь-то я в сродстве уже и с Балтикой?!

«Что ж в том, — думал он в тот час, — что не по нему ходил, по Балтийскому, а так и эдак облетывал его. Зато низко над водой на бреющем приходилось идти, и всякоразное приключалось со мною над тем морем». Не говорить же ей тут, на самом видном месте Москвы, какая в воздухе карусель вертела его сразу о трех смертях, три «мессера» расстреливали его в упор. Тогда он близ Гданьска рисковал упасть в море и пойти на дно вместе с машиной. Каким беспощадным виделось сверху рассветное море, холодившее военной весной каждую мыслишку и не сулившее ничего доброго. А сумерки над морем и вовсе вталкивали самолет чуть ли не в щупальца прожекторов.

С Наташей он старался как мог безразличнее говорить о том, что Север тоже вот войну превозмог, но уж без него, Андрюшки Шерохова, и еще неизвестно, как теперь будет глядеться тот Север, перебедовавший свое.

Он, Андрей, знал за собой слабость, а может, силу, — как взглянуть на это, с какой колокольни или из подворотни, — свою жизнь он всегда приплюсовывал к тому, к чему хоть однажды прикасался. К рекам, в какие сразу босиком или телешом мог броситься. К морям, к океанам, где хаживал на судах. К небесам, в каких летать довелось. К городам, над которыми бился с вражиной или по чьим улицам вышагивал, бродил, к людям, каких довелось спасти, поделясь своей похлебкой или краюшкой.

Встретясь с Наташей, хотелось ему не то чтоб полюбопытствовать, но узнать досконально: а она-то может сочетать такое? Единственную нежную доверчивость, интерес к нему и стремление охватить мыслью, душою дальний берег и затерянного где-то звереныша, нуждающегося в человеческой опеке?!

Но в том-то и штука, что про такое вслух говорить и тем более спрашивать было бы нелепо. Даже запретно. Более того, смешно. Да и узнается это наверняка не сразу. Сперва предположительно, а потом долгими искусами.

Теперь, в Аппалачах, куда путь держали по совету и желанию не только своему, но и друга — Дирка Хорена, он мог ответить себе на все эти когда-то действительно загадочные вопросы. Уже отбежало назад три десятилетия, а общее их странствие продолжалось.

У него не оказалось никакого житейского, ни всерьез романтического опыта любовей за плечами, когда он загадал на Наташу как на суженую. И про себя не постеснялся так ее окликнуть, хотя вслух ни разу не произнес это странное, давнее, вроде б ушедшее из употребления слово — суженая.

Однако он и потом не рассказал ей о странной истории, происшедшей с ним в маленьком городке с причудливой площадью, в Польше, уже после того, как отлетал он свое над Берлином. Да и чуть не погиб, впрочем, он считал, что даже полусгиб над Гданьском.

В Замостье, вернее, близ него, находился их гарнизон, а Андрей не однажды в тот город наведывался, особенно в вечернюю пору.

Говорили, что каждый настоящий парень должен был проверить свою удаль и любовными похождениями. Он уже наслушался исповедей своих приятелей, а порой оказывался свидетелем то ли их побед, то ли поражений. Итак, в Замостье он не то придумал свой роман, а может, на самом деле он начинался. Но Андрей тогда не решился проверить свой полувымысел хотя бы одним вопросом, обращенным к робкой польке со странным обликом. Она приходила на ту площадь перед замком, куда он часто приезжал из своего гарнизона. Как и он, подолгу бродила вокруг замка. Но, завидя Андрея даже вдалеке, упорно смотрела себе под ноги, торопилась уйти. Раз-другой он приметил, украдкой она глядела вслед ему.

Однажды — было еще светло, едва-едва только прокрадывались в полуопустевший город сумерки — он поймал вопрошающий взгляд больших зеленоватых глаз. Ходила она легко, быстро, во всем темном, тоненькая и грустная.

Потом в рассветные часы она будто и являлась ему в полудреме, когда оставалось совсем мало времени до подъема и он еще хотел что-то доувидеть во сне, чего-то дождаться, а тут играли подъем на дурацкой дудке, еще и трофейной…

К вечеру он придумывал той юной пани ласковое имя, назначал про себя свидание, даже обнимал ее, но едва видел эту фигурку издалека, пугался вымысла, еще более разочарования и — хуже того — пошлости.

Замок же в Замостье был, по слухам, подобием другого — Падуанского, говаривали местные жители, князь польский и выстроил его точь-в-точь как в Падуе. И уж в таких декорациях он, Андрей, не мог свалять дурака, унизить выдумку или, еще того хуже, девушку, с которой, и до встречи знал, быть ему никак не суждено.

Отчего-то уже не впервые, вытаскивая Наташу в Александровский сад на прогулку, он хотел рассказать ей о той, несостоявшейся истории. Но говорил невпопад о других разных разностях и что вот у него есть друг ранней юности Эрик, так тот за время войны разучился, кажется, доверять самому себе или, наоборот, единственному себе и доверяет.

Она глядела на него понимающе, чуть улыбаясь, не торопила, не перебивала вопросами, верно, догадывалась, он сам к себе еще не привык после войны, всего лишь только примеряется.

А ему, когда они кружили по аллеям Александровского сада, вдруг жалко становилось упущенных лет белобрысой юности и хотелось, чтобы кто-то, может, вот эта немногоречивая девушка Наташа увидела б, как все еще мотаются за его плечами тысячи колючих километров. Налетал же он их на виду у вражеских зенитчиков, вместе с такими же парнями, как он сам, прокручивал, лоб в лоб сталкиваясь порой и со своими погодками, но начиненными лютой ненавистью к нему и к тогда совсем еще малой девчушке Наташе. Он только мельком обмолвился, что пять лет почти ухнуло из студенчества, может, уже и в науке он бы что-то самостоятельное ладил, а сейчас восстанавливает полузабытое, как студент-приготовишка. И молчал о том, что щенок щенком остался, не мужчина еще вовсе, никаких ухаживаний на фронте за ним не водилось, — может, еще мешала застенчивость, память о рыцарском отношении отцовом к матери Андрея. Но невольно встречи с Наташей напоминали ему, каким оказался он неумехой, с несостоявшейся юностью — ни приключений сердца, ни опыта возмужания. Давно уже на холостяцких пирушках научился он принимать таинственный вид, отшучиваться, вроде б храня тайну, и не одну, от прытких своих приятелей.