Константин закашлял.

"Тушенка у них, да вы ребята забыли когда она вам снилась, не то чтоб…"

— Понятно, — прозвучало недоверчиво. — Мне сухари, а себе тушенку? Иного и не ждал от вас. И давно втихаря подъедаетесь?

— Возьмите капитан, — сказал Лем хмуря брови. — Вы еле на ногах держитесь. Без сухарей вы и неделю не протянете.

— Оставьте, — сказал Константин. — Знаете, что я решил? Мы будем на одном плоту.

Матросы покачали головами:

— "Старшие" будут против, месье. Это не лучшая идея.

— Ну, это уже не ваши заботы. Я сейчас вниз за остальными, а вы передайте: на первом плоту сигнальные ракеты, пусть раздадут всем. Макс — тебе отдельное поручение. Вот ключ. У меня в сейфе возьмешь толстую черную папку, она может пригодиться. Ну, кажется все. Пусть расцепляют плоты, и отходят метров на триста.

Ждите нас, мы уже скоро.

Победил Ксантипп Леверьский. Старшему механику, грузному, коротконогому, большого труда стоило держаться на костлявой неугомонной спине везучего коллеги: лопатки волнами подкатывали к нежным, болезненным местам; механик терпеливо кряхтел, изображая то ужас, то восторг, и неизменно повторял:

— Давай-давай! Вези-вези! Давай…

— Вези-вези! — весело кричали, окружившие их, "старшие".

— Отлично! Отлично! — хлопая в ладоши подбадривал Эд Женьо.

— Ме-ее-ее… ме-ее!.. — голосил Ксантипп, бросая радостные взгляды на капитана. Блеять было не обязательно, но преданный, тонко чувствующий настроение уважаемого начальника, он понимал: капитану это очень, очень нравится.

Появление Константина осталось незамеченным. Все были на столько пьяны и увлечены происходившим, что злое, подернутое нервной дрожью лицо картографа, еще долго не портило присутствующим настроения. Он прошел к своему столику, но не сел на стул: внимание привлекла мигающая в темноте точка. Иногда она разгоралась так сильно, что освещала раму и угол картины, что отблескивала на стене свежими масляными красками. Картограф подошел, но не очень близко: уже в трех метрах от мерцающего огонька лицо и уши обжог горячий воздух. Нарисованная на картине чайка становилась выпуклой, брюшко и крылья покрывались пузырями.

Худой Ксантипп сбиваясь, глотая согласные и кашляя от дыма читал за спиной картографа стих капитана:

— … историю постиг.

Для своих родных друзей.

Открывает он музей.

Ты не музея — ты души смотритель.

Друг, товарищ, граф учитель.

По музею каблуками — топчемся.

Вечность трогаем руками — молимся…

Рядом капитан — друг навеки.

С новым ветром перемен, он пришел

И своих друзей нашел.

Что ж обнимемся друзья…

Ксантипп запнулся, расстроено посмотрел на Эда.

— Извините капитан Женьо, тут дальше неразборчиво…

— Жалко, как жалко! — заламывая руки досадовал капитан. — Там дальше самое важное. Я хотел поделиться сокровенным. Все мы здесь люди не случайные. Каждый из нас на своем месте. Если вот, взять живую клетку, разрезать и посмотреть…

— А можно я скажу? — попросил кто-то из "старших".

— Ну пожалуйста, — чуть опешив сказал Женьо.

— Извините, я не мог не сказать! Я много думал об этом… Не сердитесь на мою дерзость, я объясню почему… Мне нужно признаться прежде всего вам!..

— Ничего-ничего…

— Благодарю. Вот смотрите — синоптик, уважаемый наш Натан Рикша, это допустим кора. Это если представить, что мы дерево, да? Любимый всеми нами Капитан — его крона. Ксантипп Ревельский — сердцевина. Уважаемы механик — это может быть листья… да листья, в которых создаются маленькие зеленые тельца. Теперь корень, это наверное, будет любимый наш, хранитель памяти и…

— Меньше всего мне хотелось прерывать Вас! — раздался громкий голос картографа. — Может, даже и не стоит этого делать… — после некоторого раздумья, он продолжил: — И все-таки советую всем присутствующим подняться на палубу.

— Это хорошо, что вы только советуете! — крикнул в ответ капитан Женьо. — Этот урок вы усвоили: прав приказывать у вас нет. Скоро, я перепадам еще один. Мне жаль Вас Константин. Не потому, что управленец из вас получился никудышный, нет. Беда в том, что вы этого почему-то так и не поняли. Вы не поняли… не почувствовали "Цесариуса"! Это судно переживет нас всех, и Вас в первую очередь. Когда мы придем в порт, и я говорю это открыто. — Расправив плечи и чуть задрав кверху подбородок, обратился к старшим: — Я буду требовать немедленного ареста и последующей казни господина бывшего старшего картографа! — и снова Константину: — По Вашей вине погибнет большая часть груза. И уже погибли, между прочим подчиненные вам, люди. Не хватило ума, просто, поговорить с Курдом Острояни, нашим доблестным механиком! — как это сделал я. Ведь этих жертв можно было бы избежать! Рано! Губительно рано вы сдались. Ну да ничего… А мы еще поборемся!

Первым захлопал Натан, к нему присоединились остальные. Когда хлопки стихли, все, и Константин в том числе, повернулись к двери. Из-за нее выглядывал первый помощник "старшего" механика. Константин не знал его имени, на верху видел раза два. Про него что-то рассказывали, что-то не интересное… Слышал, кажется, что для этой должности он слишком молод, и получил ее по большому блату. Да, не интересно…

— … месье Острояни, — видимо повторял не в первый раз, нерешительно выглядывая из-за двери. — Двигатель готов, можете запускать, месье Острояни.

Старший механик не спеша, глядя по сторонам и без устали в волнении вытирая руки о штаны, подошел к нему.

— Готово?

— Да месье. Можете спускаться. Наши уже на плотах. Вам, нужна будет моя помощь?

— Помощь? Я вот хотел об этом… Ты ведь, в общем-то, можешь сам запустить двигатель…

— Я?

— Ну конечно.

— Это не по правилам. Тем более в первый раз… Я не знаю…

— Ну что ты? Ну что ты, это не сложно. Я расскажу тебе… Нет-нет, ничего не говори, это экзамен — пойми. Это главный экзамен твоей жизни… Твоя карьера и… гигантский прыжок вперед…

… и поэтому середина плота обычно пустовала. Люди лежали по краям, было тесно, но и по ночам, когда жара спадала, и никто уже не тянул ладони и кружки за соленой, неприятно стягивающей кожу водой, старались не покидать занятых мест.

Еда закончилась уже в первый день, баки с водой сорвались во второй, когда шторм только начинался. Будто просыпалось что-то там на глубине, шевелилось и вздымало водяные валы. И с каждой минутой могучее тело этого невидимого "нечто" содрогалось все сильнее, в нарастающей на все живое, злобе.

"Чинили, чинили, — говорил "старший" синоптик, — а они оказывается и не ломались. Надеюсь "кампания" оценит. Все барометры на корабле были в идеальном состоянии".

За какой-то час шторм набрал небывалой силы. Черные волны переворачивали плоты, сталкивали, швыряли один на другой, ломая на части. Люди перепуганные, раздавленные валились в воду, барахтались, звали на помощь, тонули. Волны с грохотом кидались одна на одну, ветер так свистел, что закладывало уши, в небе гремело. Кто-то успевал ухватиться за скользкие доски, спасательные круги, но оглушительные тонны, обрушиваясь на головы, вырывали из окоченевших рук последнюю надежду.

Плот на котором был Константин, то оказывался под водой, то вдруг вырывался, и тогда ветер подхватив, как ту самую карту, десятки метров нес над клокочущем обезумевшем океаном. Но никто не упал, никого не смыло. Картограф уже бывал в похожих ситуациях, и заранее, хоть "старшие" и возражали, лично привязал каждого к фиксирующим основание плота балкам.

Бушевало три дня. На четвертый пошло на убыль. На пятый, Константина разбудило бьющее в глаза солнце. Небо чистое, тишина. И утром и в обед Константин поднимался на мачту, прикрываясь ладонью от отраженного света, вглядывался в даль: ну хоть один, кто-то ведь еще, должен спастись?.. Но никого: насколько хватало зрения — только бирюзовая гладь, еле заметно переходящего в небо, океана. Безнадежно, безнадежно, повторял про себя картограф.