– Все это без толку. Все равно булавку не нашли, так что браггадоча[12], не больше.

– Ошибаетесь, мистер Уилд! – говорит Уитчем. – Вот она, булавочка!

Открывает ладонь и показывает бриллиантовую булавку, в целости и сохранности. Мы с мистером Таттом так и ахнули. – Но как, черт подери, она к вам попала? – спрашиваем.

– Очень просто, – говорит. – Я видел, кто ее взял, и ког да все мы катались по полу, я легонько прикоснулся к его руке, к тыльной стороне ладони, как это у них принято. Он решил, что это кто-то из его дружков, и передал мне булавку!

Это было красиво. Кра-си-во!

Хотя нельзя сказать, что вся эта история закончилась так же удачно, потому что того парня судили в Гилдфорде на квартальной сессии. Ну, вы же знаете эти квартальные сессии, сэр. Пока эти судьи рылись в парламентских актах, думая, что с ним делать, вы не поверите, он сбежал прямо со скамьи подсудимых! На глазах у всех, сэр, перемахнул через бортик – и давай к реке. Переплыл ее и залез на дерево обсушиться. Там, правда, его и взяли – какая-то старушка заметила, как он на него залазил. Уитчем своим мастерским прикосновением отправил его за решетку.

– Иногда просто диву даешься, – сказал сержант Дорнтон, – чего только ни делают молодые люди, чтобы и себя погубить, и близких своих заставить страдать. Был у меня такой случай в одной больнице. Прескверный случай с плохим концом!

Секретарь, старший хирург и казначей той больницы пришли в Скотленд-Ярд и рассказали о том, что студентов, которые приходят в больницу, постоянно обворовывают. Все, что оставалось в карманах верхней одежды в раздевалке, почти всегда пропадало. Кражи не прекращались, и, естественно, это не могло не волновать руководство больницы, они очень хотели, чтобы вора нашли и честь заведения была восстановлена. Дело доверили мне, и я отправился в больницу.

– Итак, джентльмены, – сказал я после того, как мы все обсудили, – значит, насколько я понимаю, вещи обычно пропадают из одного помещения.

– Верно, – ответили они. – Из раздевалки.

– Мне бы хотелось, если позволите, осмотреть ее.

Это была большая пустая комната на первом этаже. Несколько столов, скамьи, и на стенах – крючки для шляп и одежды.

– Еще вопрос, – продолжил я. – Вы кого-нибудь подозреваете?

Они ответили, что, к сожалению, да, есть у них один подозреваемый. Грешили они на одного из сторожей. Я тогда им и предлагаю:

– Вы мне его покажите, а я к нему присмотрюсь.

Показали они мне его, какое-то время я за ним следил, потом вернулся в больницу и говорю:

– Нет, джентльмены, это не сторож. Выпить он любит, это да (что весьма прискорбно), но ничего больше. Я подозреваю, что все эти кражи – дело рук кого-то из студентов. Поэтому, раз в раздевалке нет ни чуланов, ни шкафов, принесите туда диван, и я думаю, что смогу изобличить вора. Диван должен быть накрыт ситцевым чехлом, ну или чем-то похожим, чтобы я мог под ним спрятаться и оставаться незамеченным.

Нашли они такой диван, и на следующий день в одиннадцать часов, до прихода студентов, я с этими джентльменами направился в раздевалку, чтобы занять свой пост. Но оказалось, что это был один их тех старых диванов со здоровенной поперечиной снизу, которая запросто могла сломать мне спину, если бы я даже как-то сумел под нее забраться. Отодрать эту штуковину оказалось не так-то просто. Но время поджимало, поэтому мы все вместе взялись за работу и кое-как сумели-таки ее отломать. Потом я залез под диван, лег на живот, достал ножик и прорезал удобную дырку в ситце, чтоб через нее наблюдать. Мы договорились, что, когда все студенты разойдутся по палатам, один из джентльменов зайдет в раздевалку и повесит на крючок пальто, в кармане которого будет находиться бумажник с мечеными деньгами.

Какое-то время полежал я там, а потом начали заходить студенты, по одному, по двое, по трое. Не догадываясь, что под диваном кто-то прячется, они болтали кто о чем и шли наверх. Наконец явился один и явно стал дожидаться, пока остальные уйдут, чтобы остаться в раздевалке без посторонних. Довольно высокий красивый юноша, годов двадцати двух, может, двадцати одного, со светлыми бачками. Он подошел к одному крючку, снял с него шляпу, примерил, повесил на ее место свою, а ту повесил на другой крючок, почти прямо напротив меня. Я сразу понял, что этот мне и нужен и что он скоро вернется.

Когда все студенты были уже наверху, зашел один из джентльменов в пальто. Я указал ему, куда его повесить, чтобы мне было удобнее наблюдать. Он, повесив пальто, ушел, а я заполз обратно под диван и стал ждать.

Через пару часов в раздевалку вернулся тот самый молодой человек с бачками. Он прошелся по комнате, что-то насвистывая, потом остановился, прислушался и стал обходить подряд все крючки, ощупывая карманы висящей одежды. Добравшись до пальто и нащупав бумажник, он так разволновался и так спешил, что даже порвал застежку, открывая его. И вот, когда он распихивал деньги себе по карманам, я стал вылезать из-под дивана, и наши глаза встретились.

Сейчас лицо у меня, как видите, загорелое, но тогда я болел, и оно у меня было жутко бледным да еще и вытянутым, как лошадиная морда. К тому же от двери там сильно сквозило, и я, пока лежал под диваном, замотал голову платком так, что даже не могу сказать, на что был похож. Знаете, этот парень посинел, в прямом смысле этого слова, посинел, когда увидел меня вылезающим из-под дивана, и я, честно говоря, не удивился.

– Я – офицер сыскной полиции, – представился я. – Я лежал там с тех пор, как вы утром заходили в раздевалку. Мне очень жаль и вас, и ваших друзей, для которых это, безусловно, станет ударом, но на этом дело закончено. У вас в руках чужой бумажник, а в карманах – деньги. Я вас арестовываю!

Отвертеться у него не было никакой возможности, поэтому на суде он полностью признал себя виновным. Я не знаю, как или когда он достал яд, но, дожидаясь в Ньюгейте вынесения приговора, он отравился.

Когда наш гость закончил свой рассказ, мы поинтересовались, как шло время, когда он лежал под тем диваном в таком неудобном положении, медленно или быстро.

– Видите ли, сэр, – ответил он, – если бы он не зашел туда утром и я не понял бы сразу, что он – вор и непременно вернется еще раз, время тянулось бы очень медленно. Но, раз уж сомнений у меня не осталось, время пролетело почти незаметно.