— Охоты нет.

— Да ведь вам беда грозит! Обвинение в убийстве. Вам оправдываться нужно.

— Вы что, в этом больше меня заинтересованы?

— Конечно, черт вас побери! Мне правду нужно знать.

Мухин молчал. Молчал потому, что правда была для него тяжелее, чем обвинение в убийстве…

Вечером он пришел к Ирине домой. В это время он был уже своим человеком, мама, приветливо улыбнувшись, указала на дверь Ирининой комнаты, и он прошел туда, чувствуя себя завтрашним хозяином, и с удовольствием расположился в кресле и слушал непонятную музыку, в которой стал находить какой-то вкус, не потому что приблизился к ней, а потому, что музыка как бы стала его собственностью, досталась вместе с Ириной. Он сидел в мягком удобном кресле и слушал, а Ирина говорила что-то о гриппе, который ее одолел. Она попросила его сесть подальше, чтобы не захватить инфекцию, и он отодвинулся, потому что не горел желанием приблизиться, хотя и ничего отталкивающего в ней не было, и он думал не без самодовольства, что она наверняка девушка, и он покажет ей, что значит настоящий мужчина. «Представляю, как она ахать будет!» И это утешало его, давало основание считать, что он щедро расплатится за все, что возьмет в этом доме.

А нравилось Мухину в этой уютной комнате многое, непривычное — и книги, и пластинки, и безделушки на туалетном столике, приятно было здесь, вытянув ноги, болтать по пустякам и не спешить в свой нетопленный флигель, где, к счастью, недолго оставалось коптеть.

— Знаешь, Иринка, я к тебе ненадолго.

— Боишься гриппа?

— Ну, глупости. На меня еще природа микроба не изготовила. К девяти мне нужно домой.

Он мог бы соврать, придумать причину, но нужным это не считал, приучал будущую жену не требовать объяснений.

— Спать спешишь?

— Ага.

Она была разочарована немного.

— Я думала, ты посидишь.

— Да у нас вся жизнь впереди. Насидимся.

— А ты разве домосед?

— С тобой — да.

Она улыбалась благодарно, и не могла еще поверить, что он не шутит, а действительно навсегда останется с ней.

А он вдруг почувствовал, как изменилось настроение. С той минуты, как назвал час ухода. Здесь, в спокойной комнате, не верилось в опасность со стороны Татьяны. Но он знал, что, если не выполнит решенного, язва останется и будет кровоточить. И, как бы не был неприятен задуманный Вовой ненадежный трюк, его следовало довести до конца. Так он говорил себе, а сам все больше размагничивался и, понимая это, злился и становился неинтересным, скучным, скованным.

— Что это ты такой сегодня?

— Какой?

— Подавленный.

— В самом деле? Да, правильно. Устал. К экзаменам готовлюсь. Зачитался.

И поднялся, так как понял, что, засидевшись до предельного срока, может и не одолеть себя, остаться, махнуть рукой, а потом все сначала…

— Не переутомляй себя.

— Ты права. Лучше пойду. И голова побаливает. Наверняка переутомился, — сказал никогда не ведавший этого чувства Мухин.

Она проводила его удивленная и разочарованная, а он вышел на улицу с мыслью, что решение принято и не выполнить его уже невозможно. Но он поторопился, ушел рано, оставалось еще время до конца сеанса. Именно туда, к кинотеатру, он собирался подойти, чтобы встретить, «застать» Татьяну с Витковским. Что будет говорить, Муха не представлял и не думал об этом, считая, что по вдохновению, экспромтом такие вещи получаются лучше. Но оставалось время, и он решил зайти домой, взять папиросы.

Конечно, это была случайность. Не зайди Мухин за папиросами, все могло быть иначе, но он подошел к флигелю и увидел в окнах свет. «Наверно, Вова зубрит», — подумал Алексей и, прежде чем взяться за ключ, глянул в окно.

Глянул и увидел Стаса и Татьяну. Они еще стояли, и он не слышал их слов, но видел, что рука Татьяны лежит на плече Станислава. Сначала пришла ревность; «Вот оно что! Вова-то как в воду глядел».

Он сделал шаг к порогу, но остановился, сдержав естественный порыв ворваться и наскандалить. Происходило то, о чем они лишь фантазировали, и во что он не верил. Вот и избавление! Так мыслилось, но было скверно на душе, избавление не радовало, «А может, у них и нет ничего? Может, она обо мне говорит, а он мямлит что-нибудь в утешение?» Но если так, скандала не будет, наоборот, он привяжет себя еще больше.

И Мухин отступил в темноту, не зная, что делать.

Здесь в темноте, ему стало еще хуже, «Жизнь проклятая, — рассуждал он, пережевывая окурок последней папиросы, — Джунгли какие-то, никуда ходу нет. Везде клин. Прав Вова сволочной, прав. И Танька стерва оказалась, клялась, клялась в любви, а сама готова со Стасом путаться, хотя я еще последнего слова не сказал». Ему искренне показалось, что он слова не сказал. «Ну теперь уж скажу! Дудки. Моя совесть чиста. Знаю, с кем дело имею. А если Ирка такая же окажется? Ну да той податься некуда, внешностью не вышла. Одного меня заарканила, нищего студента». Он жалел себя глубоко, и чем больше жалел, тем больше размягчался, «Нет, в хату не пойду, Зачем мне этот скандал? Я не мелочник, не баба. Видел и все. Завтра скажу спокойно, а сейчас пусть хоть переженятся, мне наплевать и растереть!»

И, обогнув дом, Мухин вышел на улицу. Ужасно хотелось закурить, а папирос не было. Он осмотрелся. Улица была пуста, только поодаль стояла машина с выключенным освещением. Мухин подумал, что машина пуста, и почти прошел мимо, когда заметил за рулем человека. Тот вроде дремал, откинувшись на спинку.

— Браток, закурить не найдется?

Мухин наклонился над опущенным наполовину стеклом и встретился взглядом с человеком за рулем. Человек не спал. Он посмотрел на Мухина неприветливо и бросил коротко:

— Некурящий…

— Все вспомнили, Мухин?

Он вздрогнул, услышав голос Мазина:

— Вы что, мысли читаете?

— Просто пауза затянулась. Засиделись мы.

— Тогда подписывайте пропуск.

— Придется. Но сначала скажите, Мухин, зачем вам понадобился адрес Вилена Гусева?

— Вы и это знаете? — впервые по-настоящему удивился Мухин.

— Да, у меня очень энергичный помощник. Два дня назад вы обращались в адресный стол, потом интересовались в зубоврачебной поликлинике…

— А потом? — приподнялся Мухин.

— Не знаю, — признался Мазин.

— Потом я ходил в онкологический институт и мне сказали, что жить Гусеву осталось дней десять, а может, и меньше.

Прямой смысл этой фразы не сразу дошел до Мазина:

— И вы хотели протянуть это время? Чтобы он не опознал вас?

— Отпустите меня, — попросил Мухин. — Плохо мне. Не убегу.

— Значит, это о его машине вы спрашивали у Павличенко?

— Да, да, да! — закричал Мухин. — Прекратите же издеваться, наконец. Вы же знаете, что подлец я, знаете, что видел, как сидел он в машине, выслеживал, а я сбежал, спрятался, ждал на набережной, пока все кончится. Но разве мог я знать? Разве мог?!

Мазин сдвинул рукав, глянул на часы и молча проставил на пропуске время.

В комнате было совсем темно, только неяркий ночник освещал половину кровати, в которой на высоких подушках полусидел Гусев.

— Я бы не хотел зажигать света. Свет меня раздражает, — сказал он Мазину, и потом, когда тот присел, спросил ровно, незаинтересованно:

— Как успехи?

Пожалуй, трудно было найти более неподходящее слово и для того итога, к которому пришел Мазин, и особенно для начала предстоящего разговора.

— Я закончил свою работу.

— Значит, не нашли убийцу?

Мазин ответил не сразу. Впервые попадал он в подобное положение и знал, что случай этот не из тех, что повторяются. Никто уже не мог наказать Гусева, призвать к ответу за совершенное. Не страшен ему больше был суд человеческий, будь то приговор «именем республики» или просто суровая и гневная правда, высказанная в глаза. Но, с другой стороны, был он жив еще и имел право, и обязан был одновременно, правду выслушать и сам сказать многое. Что испытывал Гусев, было пока неведомо Мазину, решил ли он счесть молчание за согласие, а может быть, нарочно добавил, добиваясь ответа: